С этим вдохновением, я заметил, как и с любовью. Все ждут чуда с небес — и любви, и вдохновения. А может, есть труд любви? Труд вдохновения? Вчера, когда Маринка с Лагутиным репетировали свой рассказ, я увидел вдохновение. Знаю, что это было так. Потому мне и не захотелось делать им дурацкие замечания. А Жанка с Ермаковой полезли выступать. Они не з а м е т и л и. Как же они, такие специалисты по вдохновению, не заметили? А никакие они не специалисты. Им это совсем неведомо. Даже больше, чем мне. И любви они не увидят.
Первыми Кирилл потащил на площадку нас с Ермаковой. Пока я с Ермаковой не работал, я считал ее очень способной. Но это тот, прошлый я так считал. А вот когда столкнулся в отрывке, понял, что не могу. Она играет Островского так, как его уже сто раз играли, ну, в Малом, например. Не то что она сдувает с какой–то конкретной актрисы, нет, она сдувает со всех актрис. И отрывок превращается в какой–то водевиль, скользящий, поверхностный. А тут еще Кирилл со своей говорильней. Ну что за чепуху он несет!
— Валя, ты вся — порыв! Взметнулась к нему, перепугана, сердечко бьется. А ты, Клим, ты серьезен. Ты сейчас — Анна Каренина. Туда, под поезд, на самую середину и так далее…
— Кирилл, что это за ахинея, — раздается вдруг с порога голос Эммочки, — ну как она может сыграть, что у нее бьется сердечко? Ты, Ермакова, приподними задницу — будет вернее, вскочи — вот тебе и порыв! А почему Клим должен изображать Анну Каренину?
К таким явлениям мы привыкли. Когда Эммочка свободна, она является на Кирилловы репетиции и вмешивается, нисколько не стесняясь. Надо отдать ей должное — она нам действительно помогает.
— Приподнимись, приподнимись со стула, а уж что ты чувствуешь — то сама придумывай. Я тебе говорю действие, чувство — твое дело. Клим, побеги, споткнись, упади… Сделай вид, что ты не упал… Ага, правильно, вот этот сучочек в полу тебя интересует… поэтому ты сел на пол…
Репетиции с Эммочкой превращаются в сплошной цирк, она умудряется так все раскрасить, так обогатить движением, что, если до следующего раза мы не забываем хотя бы половины, и то уже смотреть интересно и ученический отрывок превращается в спектакль. Она возилась с нами весь академический час, а Кирилл, нисколько не уязвленный профессионально, смотрел на нее с гордостью, будто это он создал такое чудо природы, как Эммочка. Со звонком мы еще не кончили, но тут загрохотали кубы и из кулисы вылез Мастер. Мы все ахнули. Все–таки, знай Эммочка о его присутствии, она бы не рискнула вмешиваться в чужие дела. Хотя, может быть, и рискнула бы. Эммочку тоже надо знать. Но как Мастер прятался, и давно ли?
— Прекрасно! — как ни в чем ни бывало закричал он. Эммочка потупилась и покраснела. Умеет, оказывается, краснеть.
— Мне надо с вами поговорить, — сказал ей Мастер, потом повернулся к Кириллу: — И с вами тоже.
— Бедный Кирилл! — вздохнула рядом Лаура. Я обернулся на ее вздох, и наши глаза встретились.
Последнее время мы часто встречаемся глазами, хотя раньше я домогался этого еще сильней, но она не смотрела на меня даже невзначай, не только в глаза — вообще в мою сторону. Болячка на губе, круги под глазами — недавно она переболела гриппом, платьице какое–то черненькое не в ее вкусе. И мне вдруг так стало ее жалко, как я никогда никого не жалел. Мне захотелось сказать ей: «Чего ты Кирилла жалеешь? Он не пожалеет. Это ты бедная. Болела, моя бедная. Лежала себе и думала. Горько тебе было думать. Горько, знаю».
И она вдруг улыбнулась смущенно, будто я и вправду сказал ей эти слова. Остановилась и продолжала смотреть на меня. Я тоже стоял и смотрел. Все налетали на нас, спотыкались, а мы стояли и смотрели друг на друга. Она все так же глупо улыбалась, а уж что творилось с моим лицом — не знаю.