Все переглядывались и посмеивались, а вслух подбадривали ее:
— Ну и как же ты пела?
— Вот так и пела. Что вы, не знаете, как поют?!
— А вот и мы, а вот и мы! — в дверях стоял огромный мужик и держал в руке бутылку шампанского.
За ним топтался невысокий черный человек с лицом благородного чистильщика сапог, на худой случай, грабителя с большой дороги. По крайней мере, если бы он остановил меня вечером на улице, я бы испугалась.
— Кирилл, наконец–то! А мы тут без хозяина начали. Левушка, привет!
— Это — ладно! — рокотал огромный Кирилл. — Надеюсь, нам оставили?
— Конечно, конечно… Вот, знакомьтесь, это Марина, а это Наташенька…
— Очень приятно, — едва взглянув на меня и Наташу, сказал Кирилл.
— Очень приятно, — промямлил черный человек и тут же уединился в уголке с режиссером Костей.
За столом воцарился Кирилл, как и подобает хозяину. Вот уж действительно: пел хором и один, декламировал, Рассказывал анекдоты. Его было так много, что под конец я устала от его голоса, шуток, от его хохота, песен и анекдотов.
Видно, и все устали от него, потому что снова повернулись к Наташе.
— Может, Наташенька нам что–нибудь споет? — спросил «старый, больной человек» и подмигнул окружающим.
— А что? И спою! — с вызовом ответила Наташа.
Рубаха–парень взял гитару.
Наташа долго готовилась, шевелила губами, начинала было петь, осекалась, снова начинала, замолкал; краснела, потом вдруг грянула пронзительным голосом:
Цыганка молодая,
С кем ночку провела?
Цыганка отвечала:
«Я в таборе была…»
Надо было ей помочь, она мучилась, я чувствовала это, надо было ей подтянуть, пусть все тут считают меня идиоткой, но нельзя было дать ей продолжить песню одной, и я тоже вступила:
Эй, нани, нани, нани–на!
Эй, нани, нани, на!
Слава богу, я вступила не одна. Подпевали еще Дима и Микки. Остальные улыбались.
В выборе Наташиных песен, в их исполнении, в серьезности, с какой она переживала самый идиотский текст, мне все время чудилось что–то знакомое.
И вдруг осенило: это же наша Валечка! Вылитая Валечка! С туфельками в мешочке, с фотографиями молодых актеров, с этой детской манерой краснеть от каждого пустяка.
Все, что я сделала потом, я сделала для тебя, Валечка. Прости, что ты так никогда и не узнала об этом, но чем я могла отплатить за неделю, прожитую у тебя, твои пустые щи, за гостеприимство вашей бедной комнаты с портретами родителей на стене (он — пожарник, она дворник). Как жаль, что я забыла твой адрес! Но — если поискать?
Надо было встать, обойти стол вокруг и подойти к Наташе. Мне было очень трудно встать и пойти, когда все сидели. Но я ругнула себя как следует, встала и обошла стол.
— Наташа, выйдем на минутку!
Она посмотрела на меня недовольно: куда это ее зовут от такого веселья и успеха? — но я взяла ее за плечо и вывела в коридор.
— Наташенька, милая, иди–ка домой…
— Чего это? — она, кажется, показывает зубки.
— Понимаешь… Завтра ты сама поймешь, а сегодня иди…
— А у тебя чего, живот больше всех болит?
Я готова была стать перед ней на колени, лишь бы выпроводить ее домой.
— Пожалуйста, иди домой…
Испуганная и отрезвевшая от моего тона, она снимала туфли и, аккуратно сложив носочек к пяточке, запихивала их в мешочек.
— Ладно, чего уж там, пойду…
Надела ботики, пальтишко, вертела в руках шапочку, набитую чулками, переминалась с ноги на ногу.
— Слушай! — сказала наконец просительно. — Он мне ведь карточку обещал подписать… Вот она у меня тут, в кармане… — она достала погнутую фотографию Пиневского.
— Подожди, сейчас я к нему схожу, — сказала я и сама испугалась, что сказала, потому что опять представила, как надо будет войти, пройти от двери к столу, подойти к Пиневскому, что–то ему сказать, а все услышат. Но я опять ругнула себя как следует и все же пошла.
Я вошла в комнату, и наступила тишина. Все смотрели на меня, как будто ждали от меня чрезвычайного сообщения. Как ни странно, от этого мне стало легче. Я подошла к Пиневскому и нагло, неожиданно для себя нагло, сказала:
— Вот тут, на обороте, напишите: «Милой Наташеньке в память о нашей хорошей встрече». И подпишитесь.
Пиневский растерялся и стал писать. «Наташеньки», — написал он. Я хотела сказать ему что–нибудь насчет русского языка, но у него и так был достаточно убитый вид.
— Ты что, спровадила ее домой? — спросил Дима.
— Да.
— Я пойду провожу…
— Я сама провожу.
— Ну и дура ты, — сказал Дима. — Неужели ты думаешь… Я до трамвая и вернусь… через двадцать с половиной минут…