— Да я же сидел в зрительном зале, когда ты читала.
— Можно подумать, что я там кого–то заметила.
— Да уж, видик у тебя был, прямо скажем…
— А ты тоже поступаешь?
— Я кончаю. Режиссерский. Кстати, меня зовут Сакен.
— А меня…
— Знаю, знаю… Так и держи, старушка. Мне бы такую актрису, как ты… Вот такой бы маленький (он показал спичечный коробок) театрик и вот такую (развел руками широко–широко) актрису. Как ты. Ну, бывай! — и отошел, ушел, исчез, так что Марина вконец растерялась.
— Я вижу, вы тоже одна, и я один…
Она обернулась. За ее спиной стоял худенький длинноволосый мальчик в яркой кофте, подозрительно смахивающей на кофту его мамы.
— Я приехал из Воронежа, меня зовут Стасик…
— А меня Марина.
— Очень приятно. Там, — он кивнул на аудиторию, — страшно?
— Нет. Я не успела понять, что страшно.
— Может, и я не успею испугаться? Не к зубному же врачу, верно?
— Ну конечно.
— А петь заставляют?
— Нет, кажется.
— А то я боюсь петь. Мне слон на ухо наступил. Знаете, когда мне в первом классе учительница сказала «тебе слон на ухо наступил», я весь год думал — как же он наступил, а ухо цело? Вот такие глупости, знаете ли…
Это действительно были глупости, но мальчик совсем не производил впечатление дурака, просто он был очень растерян, напуган, но зато открыт и чистосердечен. Марине захотелось погладить его по головке, как–то утешить, защитить, что–то для него сделать, ну хотя бы по той простой причине, что он был тут, пожалуй, единственный такой слабый и беззащитный.
Смерчем налетела Рыжая.
— Не спал! — завопила она. — Представляешь, не спал!!! Петь заставил!
— Петь? — ужаснулся Стасик.
— Ага! И я спела! — И, не стесняясь присутствия тысячи человек, Рыжая вдруг запела нижайшим, сильным басом:
С треском лопаются бочки
Э–э–э–э!
Пляшут пьяные у бочки
Э–эх, нам бы да так!
Странно, но никто не обратил на нее никакого внимания. Видимо, тут так полагалось.
— Петь, с ума сойти! — схватился за голову Стасик.
— Он петь не умеет, — объяснила Рыжей Марина.
— А ты и не пой! — хлопнула Рыжая Стасика по плечу так, что тот чуть не упал. — Ты, главное, в ритме слова выговаривай. Главное — ритм!
— Ой, мне идти! — прошептал Стасик.
— Мы тебя подождем, не боись, — сказала Рыжая.
Стасик пошел к аудитории № 4.
— Нам с тобой все равно Лаурку ждать, — добавила она.
— Какую Лаурку?
— Да что со мной в троллейбусе ехала. Лаура Передреева — черный юмор ее собственных предков.
— А тебя–то как зовут? — вдруг осенило Марину.
— Ксана. А тебя?
— Марина. А того мальчика — Стасик.
— Что, прикинула себе мальчика? — остро уцепилась Ксана.
— Да нет, он просто какой–то… хороший…
— А я уже прикинула. В одной десятке были. Вон, видишь того красавца–дебила?
Марина посмотрела, куда ей указывали. «Красавец–дебил», будто повинуясь ее взгляду, подошел к ним.
— Вы так хорошо пели, — сказал он Ксане. — У меня бы не хватило духу так, сразу… Я свою басню всю армию готовил.
— Оно и заметно, — фыркнула Ксана.
— Что, очень плохо? — печально спросил парень.
— Да нет, ничего, — утешила Ксана. — Потом, ведь таких красавцев, как ты, должны вне конкурса брать.
Парень покраснел так мучительно, что Марина, желая его утешить, брякнула:
— Не расстраивайтесь, не такой уж вы красавец…
— Спасибо, — прошептал парень, глядя все же на
Ксану.
— А вот и красавчик, — зло выпалила та и сама покраснела.
Парень мялся, понимая, наверное, что надо уйти, но
что–то ему мешало.
— Мы друзей ждем, — сказала Марина, — Стасика и Лауру. Ждите вместе с нами. А потом куда–нибудь пойдем, хоть ко мне… Я теперь одна живу, у меня родители квартиру получили… А вас как зовут?
— Игорь Иванов.
И они стали ждать друзей, о которых еще сегодня утром Марина не имела ни малейшего представления.
Экзамены позади. Идет заседание приемной комиссии. И в два часа ночи по–прежнему еще ничего не известно. Изредка только открываются двери аудитории, где заседает комиссия, оттуда, как из горящего дома, вырывается кто–нибудь, окутанный табачным дымом, жадно дышит чистым ночным воздухом и снова исчезает.
Среди абитуриентов не нашлось ни одного настолько спокойного человека, чтоб пошел себе спать, а утром явился и просто ознакомился с вывешенными списками. Никто не посмел таким образом испытывать судьбу, все стойко ждали здесь же, чтоб узнать результаты из первых рук, будто от их присутствия в институте что–то зависело.
Все вели себя по–разному. Одни храбрились, делали вид, что лично в себе они не сомневаются, другие пали духом, боялись не только смеяться, но даже говорить. В глубине души каждый надеялся, что уж его–то возьмут, как же иначе, а потому волновался за тех, с кем успел подружиться.