Обещания стать большой актрисой Галя не выполнила, но Покровский себя в этом не винил. Он знал, что великие актрисы бывают двух сортов. Одни — это те, которые во имя театра отказались от всего, сидят на диете, живут по расписанию, не влюбляются безрассудно, не воспитывают детей, не читают ничего, кроме пьес, дружат только с теми, с кем сталкивает профессия, умно выходят замуж — и никаких отклонений. И есть другой сорт актрис. Те делают все наоборот: мужественно идут навстречу страстям, увлекаются ненужными, казалось бы, людьми, не важными для театра вещами, позорно проваливаются, когда все вроде бы шло к успеху, и добиваются грандиозного успеха, когда на них уже махнули рукой и записали в списки безнадежных.
Первых, волевых, Покровский уважал, вторых же — любил. Его возмущала актриса, знающая Достоевского по халтурным инсценировкам, актриса, страсти которой разгорались только вокруг вопроса «дали или не дали роль», а все дружеские общения сводились к заигрыванию с театральной костюмершей.
Галя была не такая. Незадолго до ее смерти, когда Покровский сказал ей: «Я чувствую, что ты многое потеряла из–за меня», — она ответила: «Зачем жаловаться, если я была счастлива?»
И действительно, что такое жизнь? Сплошное служение театру? Красиво со стороны, но как скучно, как мало, как бессмысленно. Покровский знал великое множество людей, не читающих книг и не видевших ни одного спектакля в жизни, но сколько же среди них было людей самой высокой пробы. А бывает и наоборот: всё видали, всё читали — и только для того, чтоб скрыть свою пустоту. Отец любил говаривать: «Божье слово должны произносить чистые уста». Божьим словом для Покровского было слово Шекспира, Гоголя, Толстого, Достоевского. И он искал чистые уста.
Из–за двери, где находился танцкласс, чьи–то не столь чистые уста одухотворенно орали:
— Балансэ! Балансэ! Гранд плие! Сначала, все сначала! Вы, слонопотамы, смотрите вон на ту оглоблю! Она хоть музыку слышит, а вам слон на ухо наступил!
Нежные балерины предпочитают выражаться так. Они вообще очень странные, эти балерины. Носят какие–то несусветные трико самых ядовитых расцветок, гигиенические бинты на коленках, да еще при этом вечно задирают юбки, чтоб все видели трико и бинты. Что поделаешь — профессиональное бесстыдство, а уж профессия–то — тяжелоатлетам такую работу. Впрочем, каждая профессия несет в себе профессиональные болезни. Сейчас Покровский уже знает о себе — нет у него умения подавлять актеров, властвовать. А если кто и подчиняется сначала, то с перепугу: может, вежливость Покровского — это какой–то новый садистский метод издеваться над актером? Хоть плачь, а никак не сделать из себя Карабаса Барабаса.
Так, невидимая нитка с невидимой иголкой… Что придумает Маша? Он изо всех сил уклонялся от предварительных бесед с ней о первом занятии. Хотел, чтоб она сама. Она активная актриса, ей и карты в руки. Уж как она поджидала его у театра, напрашивалась в гости — избежал, уклонился. Нарочно уклонился, чтоб, не дай бог, не направить её по–своему, не сбить с толку, не внушить свое представление о первом занятии.
Вот с Кириллом хотелось поговорить, но Кирилл к этому не стремился.
Курс поделен на две части, потому что мастерством заниматься большой группой сложно. Половина — у Машеньки, половина — у Кирилла.
Вот и звонок. Так, что там в расписании? У Маши «мастерство». Заглянем к Маше… Ага, третья аудитория… Пойдем в третью. Покровский вошел тихо, сделал жест, чтоб не вставали. На лобном месте стоит Сирано де Бержерак (в просторечии Игорь Иванов).
— Как вы будете разговаривать, с сенегальцем? — пытает Машенька.
— По–английски.
— Он не знает английский, он очень слабо знает русский.
— Буду говорить медленнее.
— Уже теплее. А еще?
— Не знаю.
— Так. А кто знает? Безмолвие. Потом — робкая рука Чудаковой.