— Ну, ты все–таки женщина, — желая всех примирить, как–то глупо и заведомо неубедительно сказала мама.
Отец будто ждал этого неубедительного вмешательства и крикнул маме:
— Не лезь! Не с тобой говорят. «Волга»! Твоей доченьке нужна «Волга»! Вначале «Волга», потом рестораны, потом…
Отец был дурак. Злой дурак. Это не было для Марины тайной. Раньше она как–то мирилась с этим, терпела по привычке. Но сейчас, узнав, что отцы бывают не только такие, но и умные, но и добрые, она вдруг так поразительно обиделась, такой одинокой себя почувствовала, что потеряла к отцу всякую жалость и сказала отчетливо, зло и намеренно жестоко:
— Откуда ты взял, что ты рабочий класс? Ты же никогда не стоял за станком! Ты же гвоздя вбить не умеешь! И вечно тащишь, что плохо лежит…
Она знала, что говорит. Отец не считал нужным скрывать от дочерей, что таскает с завода напильники, плоскогубцы, дрели и прочее, что имелось у него в цеховом складе. Он всю жизнь работал кладовщиком в инструменталке.
— Я — вор? Ш–што? Ш–што? — зашипел он. Вообще–то он был хилый мужичонка, но все–таки сбил Марину с ног своей оплеухой. Пока она поднималась, он ударил ее опять. И она опять упала.
— Потаскушка! Чокнутая обезьяна… И эту тварь растил, отнимая у собственной дочери кусок хлеба!
Марина сидела на полу, поначалу ничего не понимая, собираясь с силами впервые в жизни ответить ударом на удар. Но мама опередила ее. Каким–то уж очень привычным движением она схватила скалку, а этот, который до сих пор считался отцом, очень уж привычно втянув голову в плечи, засеменил по коридору и заперся в комнате.
Марина с трудом поднялась. Как ни странно, она не чувствовала себя оскорбленной. Этот уже не мог ее оскорбить. Все. Кончено.
— Вот так мы с ним теперь и живем, — почти весело констатировала мать. — Ох, какое это все–таки благо — отдельная квартира.
У Марины было много вопросов, но по лицу мамы она видела, что та не совсем готова к ответам. Видно, все, только что происшедшее, было для нее сюрпризом.
— А кто мой… отец?
— Сейчас это уже не важно. Он отказался от меня, и от тебя тоже. Он не так уж виноват. Мы познакомились с ним на фронте… а у него была семья. Ты ведь с сорок пятого… Он вернулся к себе домой, а я выпутывалась, как могла. Я поставила на себе крест и… выпуталась. Вышла замуж за самого плохого, за какого только могла. Думала: кому такая дрянь еще понадобится… Теперь я знаю, какую глупость сделала.
— А Алька, Алька знает?
— Знает. Свекровь ей все выложила еще лет в десять.: Ты же помнишь, как покойница любила Альку и не любила тебя? Потому я и летом всегда рассылала вас по разным бабушкам…
Они помолчали. Потом мама неожиданно горячо и убежденно сказала:
— И все равно я рада, что у меня есть ты… Я всегда знала, что ты докажешь им, им всем, какие дети рождаются от любви.
В странном состоянии ушла Марина из дома своих родителей. Ее очень удивила мать, сам ее характер, вдруг открывшийся новой гранью (как только я смела не замечать ее ума и мужества?), удивили новые отношения матери с отчимом, а главное — в который раз — Алька. Она, значит, давным–давно все знала, плевала на злые наговоры отчимовой матери — своей бабушки, переносила то, что мама всегда больше любила Марину, и всегда старалась сделать так, чтоб Марина ни в чем не была ущемленной.
Марина и до этого знала, что Алька святая, но чтобы так… По почте ли, с оказией, но Алька при всяком удобном случае слала ей посылки и деньги, какие–то неизвестные Марине ягоды, помогающие от всех болезней. Впервые Марине пришло в голову, что Алька ведь вообще могла не уезжать на свою Камчатку, она имела такие же права на комнату, в которой теперь жила Марина, но они с мужем Лешкой так убедительно доказали Марине, что им ничего не стоит несколько лет пожить на Камчатке, чтоб заработать на квартиру, что Марина в очередной раз не оценила жеста сестры. Я не должна принимать от Альки денег, подумала Марина. Пусть мама бережет их для Альки.
«…И все равно я рада, что у меня есть ты…»
А кто был бы у меня, если б я тогда не сделала того, что сделала?..
А кто мой отец? Что во мне — от него? Он был добрый, злой? Красивый, урод? Где он родился, какой он был национальности? Какой пейзаж вдруг отзовется во мне знакомо и больно — будто я его уже видела, знаю наизусть, а на самом деле это — память генов моего отца?
Слишком много возникало сразу вопросов, и эти вопросы были настолько серьезны, что не хватало сил для раздумий о Стасике, о Сереже, о том, кто что скажет.