Марина чувствовала себя свободной и богатой. Как никогда свободной. Сегодняшняя новость будто подтверждала, что до сих пор она шла по жизни правильно.
С единственным отклонением, но об этом хватит. А так — все правильно.
Кажется, у Петра Первого был указ, чтоб незаконнорожденных детей отдавать в богомазы. Если разобраться то артисты и богомазы — не такая уж большая разница И все в ее жизни — правильно, правильно, правильно, Она не хватала того, что само хваталось, давалось в руки, потому что подсознательно догадывалась, чего хочет. И удача с поступлением в Театральный — никакая не удача. Просто попутный ветер в спину, который ей помог. Но попутный ветер бывает только для тех, кому на все равно, куда плыть. Она долго ждала этого ветра, она дождалась, она знала, что подготовка к жизни, репетиция жизни — закончена. Началась жизнь. И ох как важно не сделать ошибки.
— Мельчают люди, — сказал Василий Михайловне Воробьев, — Лешка был большой актер. Помнишь, как мы всегда у него веселились? Ну, хулиганил. То есть, никогда Лешка не хулиганил, просто озоровал. А к людям как всегда был внимателен! Кто только у него не жил! И все его любили.
— А ты не заметил, — прервал его Покровский, — что ты говоришь о Лешке в прошедшем времени?
— Разве? Гм… Понимаю. Но Лешка… он действиетельно как–то прошел. И своим сынком он себя не продлит, нет.
— Но Анютка, как по–твоему, в него не влюблена? В Виктора, а?
— Не думаю. Она у меня умеет различать людей| Всяких, слава богу, навидалась.
— Зачем же она пошла к Лагутину на эту самую «малую дионисию»? Он многих звал, говорят, но пошли все…
— Откуда я знаю! Наверное, подруги пошли. Валя, или Марина, или Ксана…
— Нет, они не пошли!
— Странно. Тогда странно. Но она тоже такая него–дяйка — вроде все тебе говорит, а с другой стороны — ничего толком не скажет.
— Женился бы ты.
— Ага, женился. Так она меня одного изводит, а так будет еще и жену изводить.
— Ты вначале найди жену–то! — раздался из ванной ясный, веселый голос Анечки, а вскоре вышла и она сама. — Ваш друг Леша, — включилась в разговор Аня, — поил Витькину мать. Вы помогали ему отбивать у нее бедного ребенка! Вы на всех углах кричали, как страдает ваш друг Леша. Вы чуть не вбили и Витьке в голову, что у него плохая мать. Ну, так он и вырос с хор–рошим отцом и стал хор–рошим человеком!
Каждое Анино слово хлестало обоих мужчин, как пощечина.
— Как ты смеешь… — нерешительно начал Василий Михайлович.
— Сиди, — тихо сказал ему Покровский, — она права.
Он знал Аню с самого рождения, но сейчас будто видел ее впервые. Кокетка, ломака, кривляка, притворщица, очаровательная безделушка в этом доме, она, оказывается, была уже взрослым человеком. И человеком неглупым.
— Прости, папа, — сказала она, — но мне все чаще начинает казаться, что стоит только родителю сделать пакость — за нее расплачиваются дети. Да, вот честное слово, я раньше не верила в справедливость торжества добра над злом и прочее. Диккенса читала, как сказки. А на самом деле и в жизни так, и мы будем рассчитываться за вас.
— И как же я рассчитаюсь… то есть, как же ты рассчитываешься за меня?
— Очень просто. Я люблю Витьку.
— Что–о?
— Что слышал. Люблю с седьмого класса, когда вы повели кампанию против его мамы. Тогда я ему это и сказала. Он уже тогда летел с крутой горки. Я только хотела его остановить и полезла к нему со своей дурацкой влюбленностью. Но кое–что я все–таки понимала. И сейчас понимаю. И нечего делать из этого трагедию. Наводнения не будет. Отменяется.
Раздался звонок. Аня пошла открывать дверь.
— Видал? — спросил Воробьев.
— Видал, — ответил Покровский, — тебе, значит, иметь зятя Витю, а мне его учить. Поделом!
Покровский сказал это раздраженным тоном.
— Не злись, — захохотал Василий Михайлович. — Ты не знаешь мою дочку. Ее слова я, слава богу, умею проживать сквозь сито. Знаю, мне лично волноваться нечего.
Аня втащила за собой мокрую от дождя Марину.
— Здравствуйте, — растерялась Марина, увидев в знакомой кухне Мастера.
— Здравствуй, Чудакова. Гляжу, ты вовремя по гостям ходишь.
— Я не Чудакова, я Морозова. Смотрю: свет горит — и зашла.
— Ее ваша справочно–лавочная Жанна О. Бендер из собственной комнаты выселила, — сказала Анечка.
— Да почему она–то моя?!! — вскипел Покровский.
— Ну, извините, извините, пожалуйста. Но Покровский так просто извинения не принял, обиделся.
— Ну ладно, согласен, меня можно винить за мои собственные ошибки, но за эту… Я не виноват, что она у меня завелась. Слушай, Чудакова…
— Я Морозова…
— Ах, какая разница… Слушай, а может, где–нибудь есть целая колония таких, как ты? Какой–нибудь край непуганых Чудаковых… Кстати, я никак не могу решить одну задачу… Мейерхольд в свое время говорил, что когда он хочет лучше понять и узнать актера, он представляет, каким тот был в детстве. А вот с тобой я ничего не могу понять… Какой ты была в детстве? Ну там, в яслях, в детском саду…