Общение со старшими Новикову не на пользу, это уж точно. Он, как промокашка, тут же начал поглощать чужие кляксы и ляпсусы. Для начала стал подводить своих ребят — несколько раз не явился на репетиции отрывков. Лагутин и Веселкин тоже играют в массовке у старших, но они почему–то всегда приходят на свои отрывки вовремя, а вот Новиков не может. И ведь вчера ругали его на собрании, а сегодня утром он опять подвел Иванова и Ермакову. Что он думает?
А что думает Маринка? Не боишься ли ты, голубушка, что слишком быстро уверила его в собственной неотразимости? Что человек с головой на плечах не так скор на самомнение? Ах, да, конечно, он ребенок. Как это приятно, надо же! Так и хочется встрять в эти отношения, разъяснить людям кое–что. А не выйдет — так к черту эти отношения. Мне не нравится, когда в любви один приобретает, а другой теряет, теряет, теряет…
А ведь я сейчас думаю самые противоестественные вещи. Ведь, с другой стороны, все так понятно. Ведь нам, бабам, только позволь целиком потратиться на кого–то. Чтоб дотла. Всегда так было. Только сейчас так нельзя. Нельзя потому, что раньше, наверное, у женщины и не было другой цели в жизни, да и возможности другой заявить о себе не было. А сейчас мы сами с усами, но инстинкт кормить кого–то — птенца, самца, — инстинкт остался. Это благородный инстинкт, только кто оценит! Нет, не нравится мне легкость, с которой Новиков берет. И ужасно, что никто, кроме меня, этого не замечает. Старик, и тот смотрит на него с таким умилением, с такой любовью.
— Он удивительно раскрепостился. Прекрасный будет актер, Маша, — говорит он мне.
— Да, он не печет пироги, — отвечаю я.
— При чем тут пироги?
Мне хочется послать к черту этого старого тупицу. Впрочем, подождем. До Старика всегда все доходит медленно, но если уж дойдет…
— Слушай, а ты чего–то так постарела, так пострашнела, — сказал он мне именно в ту самую минуту, когда замолчал магнитофон и к нам подошел Вася.
— Вы удивительно вежливы, — ответила я.
Он иногда отличается потрясающей бестактностью. Вася развел руками и пригласил танцевать специально для меня заказанное танго. Анютка смотрела бешеным взором теперь уже на меня.
— Ревнует, — кивнула я в ее сторону.
— Негодяйка, — ответил он. — И что мне с ней делать? Трудная девка, и жизнь у нее трудная.
— А ты поменьше входи в ее трудности.
— Как это?
— А не стели соломки. Уж так ты ее оберегаешь, так опекаешь, что у нее нет никакого иммунитета против жизни. Да и вообще — половина ее трудностей ею же и придумана, чтоб только занять тебя. Она ведь уверена, что других дел у тебя нет. — Это так, — согласился Вася, — но я… Раз уж так у нас было заведено, то так и будет. У меня есть причины бояться за нее.,.
— Я знаю, ты о…
— Да, я о Зине. Когда она пыталась рассказать
мне о том, что ее мучит, я только смеялся, говорил: «Мне бы твои заботы» — и ни на секунду даже не предполагал что на свете существуют люди, которые не так толстокожи, как я… Туп был, самодоволен…
— Ты не виноват, Вася.
— Нет, виноват. И нечего меня выгораживать.
Я не знала, как его утешать. Ведь, в сущности, он был прав. Да, был он туп, был он самодоволен тогда, в молодости. Был он здоров и, как бы это сказать, слишком телесен, что ли? В то время как Зина всегда жила только душой. Помню ее неимоверную, немыслимую для актрисы стыдливость. Она, например, даже при мне стеснялась переодеваться, никогда не поддерживала интимной бабской болтовни, да что там — она даже разговоров о болезнях не выносила, ее раздражало все, связанное с физиологией. Наши актеры считали это провинциальным ханжеством, но уж я–то знаю, что это не так. Я, например, делилась с ней всеми своими не безгрешными историями, и она никогда не осудила, никогда ничего не выболтала, всегда старалась понять. Ее всегда интересовали о т н о ш е н и я, но никогда — п о д р о б н о с т и. Впрочем, в этом мы с ней были схожи. Я, правда, гораздо более земной человек, но у меня есть тоже предел для откровенности. Кое–какие вещи должны знать только двое.
— Знаете, Маша, — как–то сказала мне Васина бабушка, — я очень не хочу, чтоб его женой стала опять такая же тонкая и хорошая женщина, как Зина.
Это ее заявление прозвучало как гром среди ясного неба.
— Но почему?
— Он не оценит. Знаете, у него группа другая… Ну как бы это объяснить… Вот, вы захотели отдать свою кровь какому–то человеку, он, предположим, умирает от кровотечения… Вы отдаете ему кровь, а он не может ее воспринять, у него группа другая… И вы умрете, и он умрет… Жертва бесполезна. Вася суетун. Он мог устроить для Зины все: работу, дом — полную чашу, почет, уважение… А души ей отдать не мог. А теперь ему надо женщину легкую, веселую, из тех, что попроще, кто оценит его квартиру и связи, как это ни стыдно говорить о своем внуке.