— И все же… — пережевывая малосоленый огурец, продолжал Слепцов. — Допустим… Допустим! Существует эта ваша Хозя-яйка. Откуда она взялась? Не может же она самореализоваться, у всего есть начало, а начало берется от двух подобных…
— Знаю! — пьяно воскликнул Михалыч, стукнув кулаком.
— Да ты как-то подозрительно все знаешь! — возмутился Николай, и Михалыч стукнул по столу еще раз, что посуда подпрыгнула на месте.
— Все знаю! Про всех знаю! Шо с пьяницы-то будет? Гуляет себе, углы ошивает, языком мелет… А пьянице то по секрету, то по старой дружбе такое рассказывают! Я с собой в могилу утащу целый вагон секретов!
— И тележку…
— И тележку!
— И откуда же взялась Хозяйка, уважаемый? — с наигранной помпезностью поинтересовался Слепцов. — Слышал, Лизка ее Мариной зовет.
— Так Марина она и есть. Имя ей такое дали при рождении. Много лет назад была она Мариной Лескиной. Младшей дочерью в семье, имела троих сестер и двух братьев, мать, отца да бабку. Дед мне рассказывал, до войны он за старшей Лескиной бегал, замуж звал. А она, плутовка, глазками ему похлопает, поулыбается и давай прятаться. Тьху! Так и не поженились…
Марина была в самом расцвете сил, от женихов отбоя не было. Как выйдет на улицу, так все любуются. Говорили, Лескина малая совсем невестой стала, да только ни на кого не глядит, как бы в девках не засиделась! Парни к ней и днем, и ночью свататься приходили, а она ни в какую. Вся в делах была, то родителям поможет, то по хозяйству покумекает, то сестер и братьев обошьет… Дед говорил, она всегда себе дело находила, труженицей была.
— А как Хозяйкой-то стала?
— Да погоди ты! — шикнул Михалыч и прочистил горло. — Не мешай. Не вишь, рассказываю я?!
— Все, молчу.
Михалыч выпил снова, чтобы настроиться на нужную волну.
— Дело вот в чем. Война, ты знаешь, отнимет последнюю шкуру. Когда все началось, тут такой вой матерей стоял. Мой дед с прадедом, отец с братьями Лескиными и другие — все бросились Родину защищать, никого не удержали. Только немцы здесь все же побывали и на себе испытали гнев Хозяйки…
Слепцову не нравились долгие паузы Михалыча. Будучи пьяным, ему на месте не сиделось.
— Так Марина Хозяйка или нет?
— Коля, — угрожающе протянул раскрасневшийся Михалыч, — помолчи.
Немцы здесь все разворошили, все разграбили, девок сколько погубили и Марину в том числе. Дед когда с войны вернулся, спрашивал за нее. А мать ее сидит, слезы льет, рассказывает. В лес увели кровинушку и с концами. Ни крика, ни писка, ни выстрела. Ушли проклятые с ней, а вернулись без нее. Так никто и не узнал, что стряслось. Мать ее так отчаянно искала, шо не ела, не пила. Когда вышла к одному из наших озер и увидела вместо него болото, поняла — там Маринка, на дне. Приняла вода измученного ребенка и потемнела. Только… То ли сама Маринка заговорила с ней, то ли бес какой… Услышала тогда мамашка слова младшенькой:
«Матушка, иди домой, ложись спать, а завтра я вернусь. Встреть меня поцелуями да теплыми объятиями».
Так она и поступила. Легла спать, а на утро в Озёрках ни одного немца не осталось. Те, кто не спал в ту ночь, говорили — увела их в лес девица на Марину похожая. Смеялась, танцевала и манила за собой в чащу. И один за другим канули куда-то, а на утро Марина вернулась. В новом платье, вся сияющая от радости, ток ощущение было такое, словно шо-то в ней… ну, шо-то не так! Она к матери в объятия бросилась, но та бац — и открестилась от нее. Почуяла бесовщину и как давай материть на всю улицу. Схватилась за можжевельник, начала им грозить, и обомлела Марина. Бежала в лес так, шо пятки сверкали. Больше не объявлялася.
С тех пор и озера болотами стали, и лес обозлился, и животные в нем. Не простила Марина обидчиков. Злая стала, мигера, на людей охотиться начала. То ребенка украдет, то скотину перебьет, то мужа чьего-то в лес утащит. Просили у нее прощения и мать ее в том числе, ничего не помогло. Чуть Озёрки увядать начнут — она помогает, но разгуляться не дает. Пресекает все на корню. Потому и не сбежать отсюда. Не пустит. По дороге машина сломается или сам помрешь. Многие пытались. Бесполезняк!
Николай встал.
— Ты чойто, Колька? — Михалыч с трудом поднял голову.