Многими радостями побаловала его жизнь за послевоенные годы. Трудно сказать, какая из радостей была сильнее, приятнее. Пожалуй, когда Лена получила звание кандидата педагогических наук… А может, когда присвоили старшему сыну, Михаилу, звание Героя Социалистического Труда за успехи в сельском хозяйстве в том колхозе, куда его послала партия… Или возвращение среднего сына, Николая, после войны живым и здоровым, с полной грудью орденов… С тех пор Николай прибавил еще одни трудовой орден за добрую работу на заводе. День получения этого ордена был днем большой семейной радости… Еще в тот день Ваня, младший сын, только что окончивший фабзавуч, ревниво осмотрел орден брата и тряхнул своим смешным хохлом — полутарзан с заскоком:
— И я такой заработаю.
Никто не усмехнулся даже: Ванька парень серьезный, слово сдержит, можно не сомневаться.
А разве это не памятный день, когда Ивану Николаевичу определили пенсию? Надо прямо сказать, не нуждается Иван Николаевич в этих деньгах, дети дают больше, чем нужно ему с женой, но зато гордость — государство оценило его труды, сказало:
— Ты много трудился в жизни, Иван Николаевич, на жадного хозяйчика и ничего не получил от него. А от Советской власти полагается тебе обеспечение по старости лет. Ты свое отработал, отдыхай.
И верно. Оглянуться, посмотреть, что было и что стало… Поразительно! Вечно в нужде, в неоплатном долгу у хозяйчика, — где тут о будущем детей думать; прокормить бы как-нибудь, да ремесло в руки дать, и то счастье. А что сделала революция? И сам Иван Николаевич — уважаемый человек, и дети — не последние люди в Советской стране. Кто бы поверил сорок лет назад, что у темного ремесленника Кашкина дочь пойдет по научной линии, станет вроде профессором, старший сын, если по-прежнему равнять… да нет, ни с чем прежним не сравнить председателя правления колхоза-миллионера!.. А где это прежде видано было, чтобы человек вернулся с войны в хорошем чине, полна грудь знаков отличия, и пошел бы на завод, и сел за учение? Могло так быть в прежние времена?
Оттого радостно на душе у Ивана Николаевича, и радость не оставляет его даже, когда оторвет от любимых цветов настойчивый голос жены:
— Отец, отец, иди обедать…
Ну, конечно, для порядка надо буркнуть, что не дают человеку цветами заняться, а тут явится Ванька в палисадник, облапит, медвежище этакий, щуплого отца, хохочет во все горло, ласкается как пятилетний, тащит старика домой чуть не на руках… А из окон такой аромат, такой аромат…
— Ладно уж, ладно. Иду, иду, дай хоть руки вымыть…
Соловьи в Марьиной роще перевелись в восьмидесятых годах, когда от рощи осталось одно название. Переселились они в останкинские дубравы и много лет выводили свои трели в густых зарослях за парком.
Считается, что соловей птица дикая, своевольная, благ цивилизации ценить не может. Постройка ВСХВ в 1937 году напугала серых дикарей, еще меньше их стало цыкать и щелкать в кустарниках вдоль речки… Военные и послевоенные годы тоже не пошли на пользу соловьям: редели заросли, шумно и беспокойно становилось там, где привольно жилось прежним соловьиным поколениям. И решили марьинорощинцы, что навсегда улетели от них соловьи.
Ошиблись знатоки птичьих нравов.
Сущевский вал упирается в детский парк Дзержинского района. Здесь асфальтовые дорожки, электрические фонари, разнообразные игры, спортивные площадки, — словом, как говорится, все для детей и ничего для птиц. И вот майскими ночами 1954 года, когда гасли лампионы, когда стихало шуршание шагов по асфальту, когда чудовищной силы радиорупоры, без конца передающие граммофонные пластинки, кашляли и затихали до утра, — тогда, сперва робко, на пробу, слышались одна-две трели, затем все увереннее и виртуознее становились серебристые колокольчики и нежное щелканье… Соловьи вернулись в Марьину рощу, не побоялись электрических солнц, шума и оживления детского парка.