Пиши чаще. Крепко тебя целую.
Твой Ваня».
В это утро Володя Жуков особенно тщательно расчесал пробор, и вместо большой, неудобной шашки прицепил легкий кортик; хотя он был и тупой, но ручка белой кости, сложная сбруя муаровых лент и золоченых пряжек подчеркивали сугубо символичность элегантного оружия.
Николай Иванович благосклонно напутствовал адъютантов:
— Идите, идите, юноши, исполняйте свой патриотический долг и передайте мой низкий русский поклон спасителю родины. Эх, когда-то мы с Лавром Георгиевичем… гм… да… — и закашлялся, вспомнив, что никогда не встречался со скромным провинциальным генералом, волей военного случая вознесенным на пост главнокомандующего.
— А вы, Николай Иванович?
Николай Иванович изобразил высшую степень расслабленности:
— Нет уж, куда уж нам уж, старикам! Надо же кому-нибудь, господа, и на службе оставаться. Идите, идите, друзья мои, а мы с капитаном дела будем править.
Когда юноши ушли, Николай Иванович болезненно поежился:
— Что-то мне не того… не то знобит, не то жар… — и уехал. В этот день верный долгу штабс-капитан Уткин был сам себе и начальник, и подчиненный.
…Толпы нарядно одетых людей запрудили вокзальные площади. Буржуазная Москва встречала своих героев. С Петроградского вокзала прибыло правительство. Студенты, учащиеся, истеричные барыньки встретили градом цветов и аплодисментами «первых актеров» — Керенского и Чернова. Стоячий ежик удлинял и без того лошадиное лицо Керенского с оттопыренными ушами и толстоватым носом. Да, премьер был некрасив, но душка, душка! Зато менее знаменитый Чернов, кудрявый, розовый, с чувственными губами и маслянистыми южными глазками, привел в полный восторг многочисленных дам и девиц. Сорванным хриплым голосом Керенский наскоро произнес речь, из которой запомнилось только то, что он, как социалист, будет стоять на страже завоеваний революции.
Будучи адвокатом, Александр Федорович мог произносить речи любой протяженности, в любое время и на любую тему. Правда, были вопросы, которых он касался нежно и лишь в самых крайних случаях. Например, он избегал говорить о своей партийной принадлежности; бывший трудовик, а ныне как будто эсер, он скромно называл себя социалистом, избегая уточнений. Но никто из поклонников и не задавал каверзных вопросов «первому тенору революции».
Чернов бархатным баритоном призвал московских друзей оказать поддержку открывающемуся в древней столице Государственному совещанию и выразил надежду на близкий расцвет нашего великого отечества.
Новым градом цветов и визгливыми «браво!» проводила толпа своих «кумиров». «Кумиры» приветливо улыбались и совсем по-театральному посылали воздушные поцелуи. Это было уже несолидно для министров и правителей государства, но что вы хотите — такой подъем, такие овации…
Площадь перед Александровским (Белорусским) вокзалом заполняла толпа иного состава — представители армий. Здесь были представлены все формы: парадные, повседневные, полевые, гвардейские, армейские, всех родов оружия и званий. Были и дамы, державшиеся гордо, строго, были и солидного вида штатские господа, немного смущенные своим неподтянутым видом среди блестящего офицерства. Они тщетно старались втянуть непристойно большие животы и молодецки выпятить немолодецкие груди, краснели, пыжились и были сами себе противны.
Вот донесся гудок паровоза, и по площади пронеслось:
— Прибыл!
Прошел десяток томительных минут. В подъезде поднялась какая-то возня, нестройной группой вывалились явно вытолкнутые юнкера охраны, и в дверях показалась группа офицеров и юнкеров с поднятыми руками. А на руках у них, растопырившись, в неудобной позе сидел маленький генерал в полевой форме, без фуражки, с коротко остриженным жестким бобриком. На его невыразительном скуластом лице читалась лишь одна мысль: «Уронят, черти!»
Оркестр медно грянул встречу, площадь взяла под козырек и завопила «ура» главковерху.
Городской голова Руднев выступил вперед в сопровождении двух ассистентов и поднес генералу традиционные хлеб-соль. Генерал неумело кланялся и жал руки.
— Видишь, видишь? — шептал Володе знакомый офицер Беляев. — Обрати внимание — символическое единение партий. Хлеб-соль подносит эсер Руднев, хотя какой он к черту эсер? Просто купчина! Рядом с ним толстенький, лысый — Пуришкевич, ну да, тот самый, монархист, убийца Распутина. Слева, тот, с седой шевелюрой, в пенсне — Милюков-Дарданельский. Вот здорово!
В большой военный автомобиль сели генерал и текинцы из его личного конвоя в косматых папахах. За рулем сидел красивый поручик.