— Везет дураку Карзинкину! — прогудел Беляев на ухо Володе. — Теперь целый месяц будет в героях ходить: еще бы главковерха возил! Да что удивляться, наследник миллионов…
Володя дико посмотрел на Беляева. Как можно сейчас думать о каком-то Карзинкине и его миллионах, когда перед тобой историческое событие: только что отбыл «национальный герой», «спаситель отечества»!
«Спасителя отечества», едущего по Тверской, встречали жидкие кучки франтоватой публики, кричавшей «ура» и бросавшей цветы. Мужчины салютовали шляпами, а барыни стыдливо опускали глаза под огненными взорами текинского конвоя. Процессия автомобилей направилась в Кремль. «Национальный герой» первым долгом хотел посетить национальные «святыни». Он отстоял парадною, но краткую службу в Архангельском соборе, чин-чином принял благословение и тут только заметил, что верные его конвойцы, стиснув рукоятки огромных кинжалов, так и простояли все богослужение, не сняв папах. И никто не посмел сказать им, что в русском храме принято обнажать голову. Эта почтительность умилила маленького подозрительного генерала. Он наскоро поболтал тремя пальцами около грудных пуговиц и направился к выходу.
На паперти его встретила депутация от именитого московского купечества, биржевой комитет, гласные Думы. Вперед выступил высокий, в очках, некупеческого вида человек.
— Ваше высокопревосходительство! — сказал он. — От имени московского купечества привет вам в стенах древней столицы. Мы — купцы, а не адвокаты, ваше высокопревосходительство. Наше слово кратко, но веско. Примите сей святой образ. Сим победиши!
Благообразный седобородый купец старинной складки поднес на полотенце большую икону в золотом окладе. Сияние драгоценных камней, матовая белизна жемчуга ударили в узкие генеральские глазки.
— Спасибо, спасибо, — сказал он. — Вы кто?
— Я-с? — спросил седобородый.
— Нет, нет, — бесцеремонно отмахнулся генерал. — Вы… ну, в очках!
— Челноков, ваше высокопревосходительство, бывший градский голова, а ныне…
— Хорошо, хорошо… — прервал генерал и стал рассматривать икону. Вдруг он резко поднял голову и гневно сверкнул глазами: — Почему тут двое? Это что — намек?
Общее смущение сгладил европейского вида мужчина с холеной бородкой:
— Видите ли, Лавр Георгиевич, — спокойно сказал он, — православная церковь чтит двух святых воинов — Фрола и Лавра. По святым канонам их всегда изображают вместе…
— Ах да, — забормотал генерал, — верно, правильно, я знал, но запамятовал. Я плохой богослов, знаете, я солдат… Ваше лицо мне знакомо. Вы кто?
— Рябушинский, ваше высокопревосходительство. Если угодно, могу стать вашим Фролом.
— Моим Фролом?.. Ага, понимаю, понимаю. Очень остроумно… да, да…
Генерал взял под руку председателя Всероссийского промышленного комитета и стал спускаться с паперти.
Купеческая Москва торжественно обставила открытие Государственного совещания. Подтянутые юнкера — московская гвардия — четкими цепями окружили здание Большого театра. Золотое шитье мундиров и бриллианты дам ослепительно сверкали в партере и в ложах. А на сцене происходило символическое единение партий. Министр-социалист меньшевик Церетели крепко жал руку капиталисту Бубликову. Грозно гремел Керенский. Вкрадчиво уговаривал отсутствующих рабочих Скобелев. Как святую икону от Иверской, оберегали бабушку русской революции Брешко-Брешковскую. Главковерх Корнилов оказался плохим оратором. Он говорил скупо и невыразительно, потребовал упразднить всякие комитеты и Советы и тогда ручался за спасение родины.
Рабочая Москва отозвалась на совещание по-своему. Четыреста тысяч рабочих забастовали в этот день. Союз шоферов отказался возить участников совещания. Повара «Метрополя» и официанты крупнейших ресторанов отказались кормить делегатов. Десяток военных автомобилей отвез крупнейших участников совещания в их специальные поезда, все время стоявшие под парами, готовые к отходу. Менее важные «государственные деятели» уныло тащились по притихшим московским улицам.
Черт! И трамваи не ходят. Ну, уж это окончательное безобразие: бастовать в такое время. Плетись теперь пешком через весь город. Не везет, зверски не везет! Точно все сговорились против Сережи Павлушкова. Кончил училище, попал в 55-й запасной полк в Замоскворечье. В свое время подал рапорт о переводе в 85-й полк.
Командир полка вызвал: «Почему просите о переводе?» Сережа чистосердечно объяснил, что Астраханские казармы ближе к его дому. Полковник Какульский презрительно смерил его глазами, разорвал рапорт и сухо сказал: «Никогда не пишите глупостей, прапорщик. Кругом, марш…» Из-за дурацкого упрямства полковника теперь изволь плестись из Замоскворечья… Вообще Сережина жизнь складывается исключительно неудачно. С офицерами полка у него натянутые отношения. А разве он-то виноват, что именно его, неопытного, ничем не замечательного прапорщика, кто-то, почему-то выдвинул в полковой комитет? Как ни брыкался Сережа, как ни отговаривался полным незнанием политики, не помогло. Вольноопределяющийся Штейн уговорил: