Больше нет сил сидеть у окна. Федор Иванович надевает свою потертую шубейку, торопливо сует в карманы бумажки, не отвечает жене на тревожный вопрос и выходит за ворота.
Кадрик сразу раздвигается. Чистый снег стыдливо прикрыл уличные хляби. На белом снегу — редкие следы. Марьина роща пробует отсидеться.
В привычной канцелярии пусто. Курьерша удивлена:
— Чего это вы пожаловали?
— Работать, — отвечает он и снимает шубенку.
— Холодно, — предупреждает курьерша.
Удивительное ощущение: день, а канцелярия пуста; так бывало лишь вечерами, когда оставался Федор Иванович заканчивать срочную работу… В ящике стола все в прежнем порядке: аккуратная вставочка с заслуженным пером № 86. Федор Иванович пишет им чуть не целый год, при письме не нажимает, каждый раз после работы тщательно вытирает, и перо отвечает ему взаимностью — не тупится, не брызгает… Тряпочка — тоже не первый год в употреблении, стиранная, сложена конвертиком. Чернильная резинка неважная, военного времени, но в умелых руках не протирает дыр на рыхлой бумаге… Ах, бумага, бумага!.. Вот кто больше всех пострадал от войны: ни прежнего лоска, ни плотности, цвет какой-то сомнительный, будто от времени пожелтела… Но для особых случаев на самом дне ящика найдется листок особой, министерской № 1, особой белизны и плотности.
Вот и пришел Такой случай. Приятно скользит перо по лощеной бумаге… «Ну, разве это чернила? Анна Петровна, что это в чернильнице, мушиная настойка?.. Вы правы: конечно, не для кого. А может быть, у вас найдется немного настоящих чернил?.. Вот спасибо. Придется оторвать испорченную часть листа. Советская власть простит».
Советская власть держит перед собой лист министерской бумаги и смотрит в глаза Федору Ивановичу. У заведующего хмурое лицо пожилого рабочего и грубые пальцы. Он прочел заявление и молчит. Бесцеремонно разглядывает Федора Ивановича, пронзает его насквозь, потом снова читает заявление и говорит:
— Садись, товарищ Федорченко. Давай поговорим. Да ты садись… Работать хочешь?
— Затем и пришел.
— Та-ак… А почему бастовал?.. Ну, по совести?
— Как все, так и я.
— Значит, заодно с товарищами, выходит?
— Заодно.
— А теперь пришел один. Почему?
— Скучно без дела.
— Только потому?
— Нет. Понял, что неправильно мы поступили.
— Ой-ли? Сам понял?
— Я газеты читаю, — обиженно говорит Федор Иванович и Хочет взять заявление обратно. Заведующий не дает:
— Не спеши, товарищ Федорченко, и не обижайся. Ты пришел работать? Работать. Должен я знать, кто ты такой? Должен.
— Мой формулярный список есть в делах личного состава; из него можно узнать всю мою жизнь.
— А ты не топорщись. Твой список я посмотрю потом. У меня, товарищ Федорченко, тоже свой список есть в водопроводном отделе. Там сказано, что Иван, сын Антипов, по фамилии Орехов, работает слесарем на Рублевской насосной станции. А что Иван, сын Антипов, столько-то раз сидел в тюрьмах по делам политическим и шесть лет в сибирской ссылке провел — этого там нет… А ведь это не последнее дело, понимаешь… Я тебе скажу, товарищ Федорченко, попросту. Мне нужна помощь. В этих канцелярских делах я когда-нибудь разберусь, да пока времени мало, нужно мне помочь. Ты старый здешний служащий. Поможешь?
— Помогу.
— Вот и хорошо. Назначаю тебя своим заместителем.
— Нет.
— Что еще нет? Почему нет?
— Помочь помогу, а заместителем не пойду.
— Хитришь… Боишься, что эти твои… товарищи скажут?
— Не то. Вы не знаете меня, я — вас… Да и не привык я к другой работе.
— Что-то ты крутишь… Ну ладно, помогать обещаешь?
— Обещаю.
— Ну, спасибо. Дай руку. А зовут меня Иван Антипыч, и говори мне по-рабочему: ты… Еще скажу: не хитри со мной… Стой! Стой! И не обижайся, если я что не так скажу, а поправь. Я тебе верю, понимаешь? Не подведи меня. Ладно?
— Не подведу.