На Цветном бульваре установили две статуи работы скульптора Меркурова — памятник Достоевскому и «Мысль». Скульптуры были схожи между собой, как два варианта одной темы, и неискушенные зрители путали, кто здесь писатель, а кто безыменный мыслитель.
Сгоряча было выдвинуто предложение о переименовании самой Марьиной рощи в Рабочую, но это предложение оказалось явно незрелым: не было еще в Марьиной роще преобладания рабочего населения, здесь по-прежнему главенствовали ремесленники, переименованные в кустарей.
На исходе девятнадцатого года зима стояла сердитая, снежная, морозная. Не помогала даже трудовая повинность: занесло тротуары и улицы. Всего-то один квартал от фабрики до дому, а через сугробы пробираешься чуть не полчаса. Но придет Настасья Ивановна домой, затопит печурку, мигом загудит пламя, согреет комнату, и забыты дорожные невзгоды. Принесла Настасья Ивановна десяток картофелин и свой паек хлеба, пировать готовится. К приходу Марфуши как раз сварится вкусная картошка, соль есть, да, кажется, в пузырьке и маслица чуть-чуть оставалось… Где же он, пузырек, задевался?
В дверь стучат.
— Это ты, Марфуша? Входи, не заперто…
Нет, не Марфуша. В дверях какая-то фигурка, обмотанная, как тюк, не разберешь, мальчишка или девчонка…
— Вам кого?
— Это я, Настасья Ивановна, — раздается хриплый голос. — Не узнаете? Это я, Валя…
Поднялась Настасья Ивановна, подошла к фигуре, всмотрелась, руками всплеснула:
— Валюшка! Милая ты моя!..
Валя Кутырина медленно размотала свое тряпье, какие-то шали, занавески и вот стояла перед Настасьей Ивановной — худенькая, остролицая, в латаном ситцевом платьишке. Стояла и плакала… Тяжелые, крупные слезы бежали из ее серых глаз.
— Доченька моя! — охала Настасья Ивановна. — Ну не плачь, все хорошо будет!.. Садись, грейся! Дай ножки разую!
Всхлипывая, рассказала Валя печальную повесть. Уехали из Марьиной рощи к тетке на Плющиху. Тетка прежде жила хорошо, но в революцию какие-то ценные бумаги перестали быть ценными, тетка всего пугалась, стала заговариваться… Жили плохо, трудно. Антонина Михайловна стала куда-то уходить с кастрюлькой, приносила суп, тем и кормились. Первым не выдержал Ваня. Раз, когда мать ушла, собрал сверточек и сказал сестре:
— Я схожу к товарищу.
Ушел и больше не приходил. Валю взяли работать в домовый комитет, за это ей давали паек и карточку в столовую. Однажды ей очень захотелось есть, и она в неурочное время пошла в столовую. Там она застала мать. Та со своей кастрюлей подсаживалась то к одному обедающему, то к другому, смотрела голодными глазами, просила: «Разрешите доесть», жадно хлебала похлебку или сливала в свою кастрюлю.
У Вали кровь бросилась в лицо. Она взяла мать за руку и тихо сказала:
— Мама, пойдем, нехорошо так…
Антонина Михайловна даже не узнала ее. Раскричалась, расплакалась:
— Не смеете гнать! Я голодная! Не смеете! — и бросилась к оставленной кем-то тарелке…
Так и жили. Мать была как во сие, могла думать и говорить только о еде. Недавно простудилась, слегла и умерла, как заснула. Вот и все. А Валя пришла сюда. Зачем — она не знает. Настасью Ивановну она и не ожидала встретить. Но это хорошо. Как хочется спать… как тепло…
Так в комнате появился третий жилец.
Суровые были в тот год морозы. А люди — ничего: трудно, но жили и даже других поддерживали.
К весне отогрелась Валя. Округлился овал остренького личика, показались смешинки в серых глазах. Радовалась Настасья Ивановна: девичья грусть недолгая. Радовалась и Марфуша. Не то, чтобы привязалась она к Вале, — нет, все время чувствовалось какое-то расстояние, но особым, материнским чувством жалела она девушку, видевшую столько горя. Не хочет и думать Марфуша — это нехорошо, стыдно! — сколько раз не приходила она домой к обеду, ссылаясь на дела, чтобы Вале с Настасьей Ивановной досталось больше, сколько раз будто забывала на столе свой кусок хлеба, а когда возвращалась, во всё понимающих глазах Настасьи Ивановны видела, что и этот кусок пошел Вале на пользу. Из своих и Марфушиных платьев Настасья Ивановна одела Валю хоть куда. Та сперва смущалась, потом ничего, привыкла: платья носила, кушала исправно, повеселела.
К весне Настасья Ивановна осторожно заговорила:
— К нам в контору служащие нужны. Да-а… У нас чем хорошо, Валюша? Люди у нас хорошие, товарищи… Да-а…
Валя молчала.
В другой раз Настасья Ивановна спросила прямо: