В постоянных домыслах об интимной стороне ее жизни была отчасти повинна сама Мария Антуанетта. В Реймс на коронацию приезжал Шуазель; его присутствие прибавило активности его сторонникам, все еще надеявшимся протолкнуть его на министерский пост взамен Морепа. Активисты осаждали королеву до тех пор, пока она не дала аудиенции их любимцу. Но так как все мероприятия в Реймсе были расписаны заранее, ей пришлось известить об этом короля и в некотором роде попросить его согласия. В письме графу Розенбергу, состоявшему в свите эрцгерцога Максимилиана, королева похвасталась, как ей ловко удалось убедить мужа предоставить ей для встречи с экс-министром именно те часы, которые ей хотелось. «Вы, вероятно, слышали об аудиенции, которую я дала Шуазелю в Реймсе. Об этом столько говорили, что, боюсь, как бы старик Морепа не испугался, что ему придется уйти на покой. Вы прекрасно понимаете, что я не могла увидеться с Шуазелем без дозволения короля, но вы даже не представляете, сколь ловко я сумела представить дело… бедняжка сам предоставил мне самое удобное для меня время. Думаю, я мастерски сумела воспользоваться правами жены». Письмо это возмутило и императрицу, и Иосифа (которым его показал сам Розенберг). Особенно разозлило императрицу слово «бедняжка», небрежно брошенное в адрес короля. Конечно, она сама советовала дочери взять власть над мужем, однако делать это следовало незаметно для окружающих, а тем более не дискредитировать Людовика публично, ибо таким образом она дискредитировала самое себя. «Я с сожалением вижу, что продолжая изъясняться подобным образом, моя дочь ускоряет свою погибель. <…> Какой стиль, какой образ мыслей! Это лишь подтверждает мои тревоги; она торопит собственный крах, и хорошо еще, что стремясь к погибели, она сохраняет добродетели, приставшие ее рангу», — писала императрица Мерси.
Когда двор вернулся в Версаль, Мерси написал императрице, что встреча королевы с Шуазелем не возымела никаких последствий. Король своего отношения к бывшему министру не изменил, а королева, добившись своего, то есть разрешения на аудиенцию, тотчас переключилась на другое. Любые ее попытки вмешаться в работу государственной машины всегда диктовались личными симпатиями или антипатиями. Зная об этой особенности характера ее величества, Шуазель во время встречи вел себя предельно осторожно, ничего не просил для себя и всячески нахваливал королеву за поддержку графа де Гиня. А в конце беседы намекнул, что у ее величества есть два пути подчинить себе короля: либо кротостью, либо страхом. По словам Мерси, королева склонялась к последнему варианту: так как король робок от природы, путь сей мог оказаться вполне эффективным.
Дело графа де Гиня, светского льва, прекрасно игравшего на флейте, протеже Шуазеля и приятеля Марии Антуанетты, принадлежало к числу тех дел, вокруг которых возникал скандал именно из-за вмешательства ее величества. Граф несколько лет служил послом Франции в Лондоне. Неожиданно прошел слух, что секретарь посольства мошенничал, прикрываясь именем Гиня. На Королевском совете Тюрго напрямую обвинил Гиня в передаче секретных сведений англичанам; Гинь опроверг обвинение, заявив, что информацию передавал его секретарь; секретарь ответил, что делал это по приказу начальника. Гиня отозвали, и он явился в Париж оправдываться. Так как с прямым обвинением Гиня выступил Тюрго, шуазе-листы увидели в этом шанс, наконец, покончить с реформами и убрать ненавистного министра, настроив против него королеву Тюрго вызывал недовольство не только у двора, но и у парламента, ибо покусился на привилегии и дворянства, и корпораций, а также на иммунитеты, исключения и бенефиции, касавшиеся приходов и провинций (то, что потом сделает революция — только уже не мирным путем). Сопротивляясь парламенту, отказавшемуся зарегистрировать предложенные Тюрго реформы, король даже устроил «ложе правосудия»: явился в парламент и потребовал (безуспешно) зарегистрировать указы министра. Вопрос о привилегиях Марию Антуанетту не интересовал, но обвинение в шпионаже своего протеже королева стерпеть не могла и, разозлившись, пошла напролом. Король вяло сопротивлялся, выгораживая своего министра, королева рвала и метала. Ей было все равно, в чем обвиняли Гиня и насколько правдивы эти обвинения; ее возмущало, что какой-то министр посмел иметь собственное мнение! А когда Тюрго отказался выплачивать пенсион мадам д'Андло, родственнице ее любимой Полиньяк, королева и вовсе разъярилась. Желая показать свою власть, она решила, что король не только должен дать отставку Тюрго, но и препроводить его в Бастилию. Тюрго, понимавший, что отставки ему не миновать, отправил королю личное письмо, где нелицеприятно написал, что «слабому государю остается только выбирать между мушкетом Карла IX и эшафотом Карла I». Нерешительный Людовик не выдержал обрушившийся на него шквал негодующих голосов, среди которых громче всех звучали голоса фаворитов королевы. Заключить Тюрго в Бастилию у короля не поднялась рука, да и общественное мнение выразило недовольство: несмотря на непопулярность его реформ, Тюрго слыл честным и неподкупным. «Кроме вас и меня нет никого, кто бы принимал интересы народа близко к сердцу», — со слезами на глазах писал король Тюрго, перед тем как подписать приказ о его отставке.