— Обними меня, — сказала она. — Пожалуйста. Просто обними. У меня прежде никогда такого не было, как у озера, я хочу, чтобы это повторилось.
— Мы же не под экстази, — сказал я.
— Какой же ты дурак, ну обними.
И я сделал то, чего она хотела. Она улеглась на мне, будто кошка, и принялась слушать мое сердце.
— Бах, бах, — говорила она. — Такое большое, как у быка.
Она послюнявила палец и стерла пятно розовой пасты с уголка своих губ.
— Слушай, Фульвия, иди к своему мужу и скажи ему сделать вот это самое. Получится так же.
— Не получится, — сказала она. — Я не уверена, что и с тобой получится. Обними меня крепко, Антоний.
— И со мной не получится, — сказал я. — Мы не под наркотой, Фульвия.
Но это все были отговорки, сердце мое так стремилось к ней, так яростно рвалось из моей груди, и я обнял Фульвию крепко и принялся гладить ее распущенные рыжие волосы.
— Твоя Фадия, — сказала она вдруг резко. — Ты ее любил?
В этом была вся Фульвия, ершистая, злая, но беззащитная в своей злости.
— Да, — сказал я. — Очень. Но все равно недостаточно.
— Люби меня.
— Мы не будем…
— Нет, люби меня сейчас, как тогда. Обнимай, гладь, не отпускай.
А ты и не знал, наверное, что она такая, что может быть такой.
В темноте ее волосы казались темнее, чем есть на самом деле, они рассыпались по моим плечам и щекотали меня. Фульвия еще сильнее прижалась щекой к моей груди и глубоко вздыхала. Я сжал ее в объятиях, и тело ее, обычно крайне напряженное, расслабилось.
— Делай так, чтобы я была частью тебя, — сказала она. — И не смей сейчас даже подумать, что это о постели.
И хотя она была влажная (я чувствовал это своим бедром), а у меня стоял член, я на самом деле вдруг не подумал, что это о постели. Обычно твой брат, великолепный Марк Антоний, наоборот сводит к постели все то, что туда не сводится.
Я коснулся носом ее макушки, осторожно поцеловал Фульвию, и она выдохнула:
— Так же как тогда, — сказала она.
И снова лунный свет, и снова звезды, и тихая ночь. Разве что вдалеке не горели костры. Ее маленькое злое сердечко билось очень быстро.
В какой-то момент я подумал, что она заплачет. Но нет. Фульвия никогда на моей памяти не плакала, просто этого не умела. Она замерла, только дышала тихонько, и я гладил ее по плечам, по спине, то обнимал сильно, то отпускал. Разумеется, мы не могли физически не думать в тот момент о физической любви, и состояние мое было мучительным. Но в то же время странно хрупким и прекрасным.
Пальцами я вырисовывал на ее лопатках какой-то невидимый орнамент, и она иногда чуть подавалась вслед моим пальцам, а иногда замирала почти испуганно.
Нет, все неповторимо, тем более опыты с наркотиками, милый друг, и не стало — как тогда. Но было по-другому и по-настоящему. В какой-то момент Фульвия задремала, я почувствовал, как выровнялось ее дыхание, как расслабились руки. В уголках ее губ блестела слюна, нахмуренный лоб разгладился. Я любовался ей, как никогда и никем прежде. Потом я тоже задремал. Когда я проснулся, Фульвии уже не было рядом.
И я испытал великую боль от этого осознания, боль, которая заглушила даже похмелье.
Я бессловесно позвал ее, где-то внутри себя, ощупал свое лицо, стараясь собрать остатки ее вчерашних прикосновений.
В полусне я вышел из дома Клодия (он все еще спал). За мной выбежал Курион.
— Эй, Антоний, ты куда?
Я сказал:
— Домой. Голова болит, не могу больше.
Он остановил меня, и мы посмотрели друг на друга. Мне кажется, тогда он уже все понял. Слишком хорошо мы друг друга знали.
— Понятно, — сказал Курион. — Я передам Клодию твои прощальные слова и скажу, что ты отметил его в своем завещании, хотя завещать тебе нехрена.
— Да, — сказал я. — Шутка в моем стиле. Так и передай.
Вот, дорогой брат. Теперь я вижу в этом некоторую странность: такую хрупкую, такую не готовую к плотской любви Фадию я любил именно в этом смысле, именно в постели, тогда как мои чувства к Фульвии, большой развратнице, между нами говоря, бывали чисты, невинны и прозрачны, будто весенний ручей.
Причудливо, не правда ли?
Сначала я был в смятении, пару дней отказывался видеться с Клодием, сказался больным. Не мог найти себе места, любовь сделала меня нездоровым, и я не лгал. У меня даже поднялась температура, пришла мама и, как о маленьком, заботилась обо мне.
А я думал о том, что руки Фульвии вытворяли не с телом моим, но с душой.
Теперь, по прошествии времени, узнав эту рыжую суку, поимев ее и потеряв, я боюсь все больше, что такова была ее уловка. Впрочем, вряд ли. Даже в словах моей детки, куда большей лгуньи, я мог почувствовать фальшь (просто не хотел себе в этом признаться). Но в Фульвии в ту ночь (те ночи) ничего фальшивого не было, наоборот, какой настоящей она была, может, более, чем когда-либо.