— Она у тебя не слишком плодородна.
— Скорее, слишком увлечена травками из сомнительных лавок.
— И чем тогда поможет скормить ей плаценту?
— Ничем. Я положу ее Антонии в кровать.
Курион захохотал.
— Эй! — крикнул я рабу. — Я хочу съесть детеныша.
Был он точно как обычный новорожденный олененок, только покрыт вязкой слизью, от которой его долго отмывали. Видимо, время его подходило.
— Говорят, — сказал я. — У них очень нежные внутренности.
— Я обещаю кормить тебя только внутренностями, Марк Антоний, если ты прислушаешься к моему совету.
— Я прислушаюсь к твоему совету, — сказал я. — Хотя он выглядит мудацки. То есть, я должен ходатайствовать за тебя перед Цезарем, если вдруг у тебя приключится беда на твоем фронте с Цицероном?
— Ты же знаешь Цицерона, с ним то и дело случаются какие-нибудь беды.
— То есть, ты позвал меня только для того, чтобы изложить свой дурацкий план?
— Он не дурацкий. Это просто перестраховка. Может, ничего и не нужно будет.
— И я должен быть шпионом?
— Почему шпионом? Я хочу, чтобы ты был человеком Цезаря. Искреннее. Наоборот, Цезарь прекрасно чувствует фальшь. Если он не будет тебе нравиться, лучше попросись куда-нибудь в другое место и не мозоль ему глаза. Тогда — ничего не надо.
Я вспомнил Цезаря, наш разговор в саду, его историю об отце, которая, может и не помогла мне, но успокоила.
Мне подали моего олененка, отдельно — мясо, отдельно — маленькое нежное сердце, мягкие, не раскрывавшиеся прежде легкие, красную полусырую печень и тому подобное.
— И как ты можешь это есть? — спросил Курион. — Дай мне яблок, Галактион, мне нужно перебить этот запах.
Так или иначе, мы отлично посидели. Курион, может, и превратился в изощренного интригана, но я, как по мне, остался тем же. Мне вовсе не казалось, что война меня изменила.
Я согласился с Курионом и стал ждать письма от Цезаря (самому мне писать его не рекомендовалось). Хотя, честно говоря, лучше бы я сразу спросил его, и все дела. Ожидание оказалось мучительным.
Тем более, меня снова посетил приступ болезни, которая носит имя Фульвии. Стоило мне увидеть ее случайно на улице, холодные пяточки снова заняли все мои мысли.
Даже когда Антония сказала, что, пожалуй, пора бы нам завести ребенка, а то ей скучно, я не слишком-то обрадовался.
— Плацента подействовала? — спросил я.
— Я думала, это ты рядом со мной на подушке лежишь.
— Да ладно?
— Что побили тебя.
— Ладно, хер с тобой, пошли детей делать.
— Хочу дочку. Здоровую, как ты. Огромную деваху! Будет меня защищать.
— Женщина, я не способен выносить тебя дольше пяти минут.
— Пять минут тебе вполне достаточно, правда?
— Наглая ложь.
— Полуправда.
Наша игра радовала обоих. Может, Антония не была самой чувственной и любящей женой, но я ценил ее, и мне было с ней хорошо.
Да, истинная правда, я ее любил, и она любила меня, не так сильно, как мы оба могли любить кого-нибудь другого, но все же. И поэтому мне было больно за нее, когда, имея Антонию, я представлял себе Фульвию, представлял накрашенные лимонным лаком коготки на своих плечах, представлял разметавшиеся рыжие волосы и веснушки, в молочном лунном свете столь яркие, что кажутся пятнами крови.
Всего одна встреча, а я весь перекорежился и долго не мог успокоиться.
Наконец, состояние мое стало ужасным, я не мог спать, не мог отвлечься ни на секунду, и перед глазами все время стояла какая-то смутная пелена молочного цвета. Как тот свет, когда мы любили друг друга.
Тогда я решил обратиться за помощью. Я принес в жертву Венере белую голубку и попросил заступничества богини.
Я стоял на коленях перед алтарем, перед крошечной фигуркой Венеры, которую греки называют Афродита Анадиомена — она едва родилась из морской пены и выжимала волосы маленькими мраморными ручками удивительно тонкой работы. На алтаре лежали ракушки, мягко пахли свечи, сохли лепестки цветов. Венера смотрела на меня нежно и пленительно, губы ее готовы были раздвинуться в улыбке, но этого еще не случилось, и никогда не случится, потому что образ богини застыл в камне навечно.
Юнцы молились ей до меня и будут молиться после меня. Я поцеловал камень алтаря, а потом капнул кровь голубки, которую выделили мне жрецы для отправления собственной просьбы, на одну из ракушек. Красное растеклось и закрыло собой перламутр. Окровавленной рукой я коснулся сердца под одеждой и прошептал:
— Венера Милена, черная Венера, покровительница страстных ночей и тайных любовников, я не знал, как обратиться к тебе. Мы проводили вместе ночи, но не знали плотской любви. Она — жена моего друга, и мы с ней влюблены. Вернее, я не знаю, любит ли она меня до сих пор. Я люблю ее, и с каждым днем сильнее. Избавь меня от этой любви, дай мне любовь и страсть к другой женщине, к моей жене, или к чьей угодно еще, но дай мне забыть жену Клодия Пульхра.