Я всматривался в хрупкую и маленькую фигурку Венеры.
— Скажи мне, за что мне такая любовь?
И мне показалось, что, в мареве от свечей, Венера все-таки мне улыбнулась. И будто сказала прекрасным голоском Фадии:
— Тебя волнуют лишь неисполненные желания.
Все правда. Я склонил голову, вдохнул тяжелый горячий запах.
— Дай мне свободу, — попросил я. — Хочу освободиться.
И вдруг сказал, сам того не понимая, как-то вдруг:
— Или дай мне ее. Пожалуйста, дай ее в мои руки, и я покажу тебе такую любовь, что ты обалдеешь.
Тут я понял, что пошло совсем не то, что я планировал и, поблагодарив Венеру, встал. Я прошелся через темный, дымный храм.
Голова у меня кружилась, и я готов был рухнуть на мраморный пол — слишком долго не спал и слишком страстно желал свою Фульвию, так, что замирало непокорное разуму сердце.
Стараясь отвлекаться, больше глядеть по сторонам, я вдруг заметил знакомый силуэт у другого маленького алтаря.
Гай стоял на коленях, голова его мерно клонилась вперед, вдруг вспыхнула от пламени свечи прядь волос, и он тут же сжал огонь ладонью, никак не показав, что ему больно. Потом голова Гая снова принялась клониться вперед. Создавалось такое впечатление, что он спит.
В странном, трансовом, полубессознательном состоянии он покачивался и шептал что-то, изредка его язык скользил по неровным белым зубам.
— Гай, — позвал я. Он выглядел очень плохо. Изможденное, отощавшее лицо, синяки под глазами, искусанные губы в трещинах, дрожащие руки — тяжело болен, ни добавить, ни убавить.
Я вздернул его на ноги, Гай качался, стараясь упасть.
— Венера, — говорил он, уставившись куда-то поверх меня. — Венера, будь ласкова со мной, дай мне ее любви.
Вдруг он заговорил еще резче и невнятнее:
— Так приди ж и ныне, из тягот горьких. Вызволи: всему, к чему сердце рвeтся, до конца свершиться вели, сама же. Будь мне подмогой.
Я не сразу узнал "Гимн Афродите", греческий Гая был не слишком хорош и слишком быстр.
— Заставь ее быть на мой стороне, пусть узнает меня, мою любовь.
Мне казалось, у него сейчас пена на губах запузырится. Он до боли напоминал того маленького, невыносимого Гая, и в чем-то был даже хуже.
Я встряхнул его.
— Сколько ты здесь?
Через некоторое время мне удалось добиться ответа.
— Три дня.
— Ты ел? Пил? Спал?
Гай посмотрел на меня мутными глазами, и я потащил его к выходу, не надеясь найти ответа в этом душном помещении. На улице Гай почти тут же лишился чувств. Думаю, в храме среди свечей и благовоний ему здорово не хватало воздуха. Я подхватил его, усадил на ступеньки.
Гай пришел в себя, открыл мутные глаза.
— Ну? — спросил его я, нависнув над ним. Гай дрожал, как от холода, и шмыгал носом, будто простуженный, и рот разевал, как рыба.
— Так, Гай, тебе надо прийти в себя.
В ближайшем термополии я взял для него теплого вина и хлеба, кормить и поить Гая пришлось насильно.
Я все пытался спросить, что, собственно, говоря произошло.
Но ответ был один:
— Квинтилия! Квинтилия!
Да уж, братец влюбился. Ты ведь наверняка это помнишь, и даже больше знаешь о его ненаглядной Квинтилии, чем я.
Я подумал о своей ненаглядной Фульвии и сел рядом с Гаем, прижал руки к макушке.
— Ой, бля. Я же со стороны так же выгляжу. Вот мы с тобой друг друга стоим.
А Гай вдруг вцепился в амфору так, что мне показалось, будто она треснет.
— Тварь, — сказал он. — Глупая, склизкая тварь.
Гай запрокинул голову и засмеялся. Давно с ним такого не случалось, ты сам помнишь. На виске у него я заметил длинный, широкий шрам, похожий на подживший ожог.
Накормив Гая, я заставил его подняться, и мы побрели домой.
— Я хочу ее, — бормотал Гай. — Квинтилия будет моей. Я умру, но Квинтилия будет моей.
Вот это подход Антониев, правда?
Мне стало очень жаль Гая. Дома я положил его в саду на скамейку, дышать воздухом, маме объяснил, что Гаю стало плохо, и он приболел, а до того пил с друзьями, как все нормальные люди.
— А Квинтилия? — спросила мама.
— Какая Квинтилия?
— Эта девушка, он все время о ней говорит. Увидел ее в городе и не может забыть. Дочь одного хорошего ювелира.