— Он все выяснил?
— Просто ищейка.
— А ей не пора замуж?
— Ее отец нам отказал.
Я помолчал.
— А сама Квинтилия?
— Не думаю, что Гай ей понравился, — осторожно сказала мама. Нехотя она поведала мне историю о том, как Гай пролез к ней ночью и попытался ее изнасиловать. Квинтилия ударила его лампой по голове. С помощью денег, кстати говоря, моих, дело удалось замять.
— Умник, да? — спросил я. — Что ж ты раньше не сказала?
— А ты меньший умник? — спросила мама. — Поговори с ним.
Я вернулся в сад, к Гаю.
— Вот, мама передала тебе глобули. Поешь, они очень медовые.
— Не хочу.
— Не хочешь, как хочешь, я сам съем.
Некоторое время мы молчали, и я возил в меду шарики из теста и отправлял их в рот.
— Скажу маме, что ты съел. Она тебе больше не даст еды, тощая мразь.
— Мне все равно.
В этот момент я понял, что меня не было слишком долго. Я совсем не понимал, как помочь Гаю.
— Послушай, в мире много женщин, похожих на Квинтилию, — начал было я, но Гай меня перебил.
— Не смей мне такое говорить!
— Хорошо, не буду, — легко согласился я. — Да я и в курсе, как это сейчас воспринимается. Но если тебе не изменить ее решение, попробуй измениться сам. И тогда она может захотеть тебя.
Гай резко повернулся ко мне.
— Измениться?
— Да, — сказал я. — Хотя бы не пытаться ее изнасиловать.
— Мама тебе рассказала?!
— Она мне все рассказывает.
Гай обнял меня и прошипел:
— Я не могу больше, не могу.
— И не надо, — сказал я. — Изменись. Стань другим, тем, который может. И она полюбит тебя. Ты можешь быть кем угодно. Кто-нибудь ей точно понравится.
— Ты так думаешь? — спросил Гай недоверчиво. Я пожал плечами.
— Да, я так думаю, — и я не лгал ему, Луций.
— Если ей не нравится бешеный идиот, может, ей понравится симпатичный молодой магистрат вроде тебя, дружок?
— Я не магистрат.
— Но ты можешь им стать. У тебя отличное образование, у тебя есть мозги, ты завидный жених, если так подумать.
— Пускаю самую белую и самую пушистую пену изо рта.
— Из пены родилась Венера, — сказал я, и мы засмеялись.
— Идиот.
— Это правда, — сказал я. — Но здесь, на этой скамейке, особенно умных я не замечаю.
— Потому что у тебя настолько нет разума, что ты не способен оценить чужой.
— Это ты намекаешь, что ты умница?
— Ты сам сказал, что я мог бы стать магистратом. И у меня есть мозги.
— Ну, наверное, я погорячился, тощая мразь.
Вдруг Гай обнял меня, весь он дрожал.
— И Квинтилия станет моей? — спросил он. Весь дружелюбный тон нашей беседы за секунду сошел, спал, будто стянули жировую пленку с мяса и осталась красная плоть.
— Да, — сказал я. — Если ты займешься собой. Карьерой, например. Сделай из себя того, кому есть что предложить.
Я обнимал его, и все-таки Гай меня немного пугал. Так или иначе, я остался дома еще на пару дней и выхаживал его. Наконец, Гай стал не только есть, но и улыбаться.
Тут-то мне и пришло письмо от Цезаря, которого я так ждал.
Конечно, я согласился сразу. Мне хотелось уехать из Рима, где, как мне казалось, больше не было для меня места. Мне все надоело, и я не чувствовал, что смогу забыть Фульвию, будучи в том же городе, что и она.
Кроме того, милый друг, навязчиво вспоминался тот самый Цезарь, который не хотел убивать моего отчима. И сделал все для этого возможное. И единственный из ее родичей приехал навестить мою маму.
То тепло, которое Цезарь посеял во мне тогдашним своим визитом, проросло в быстрое и решительное согласие. Думаю, Куриону нечего было и уговаривать меня, я бы поехал все равно.
Кроме того, ну разве не был Курион прав еще в одном? Война мне необходима, а мир — тесен и душен, как отравленный плащ Геркулеса, и я чувствовал, что воздуха становится все меньше.
Что касается Галлии, в Галлии все было по-другому. Война всякий раз иная, ее облик подчиняется многим факторам, и нельзя, вернувшись, например, из Египта, сказать, что ты знаешь войну, что ты знаешь, как быть на войне.
Война, которую вел Габиний являлась в большей мере политическим предприятием, чем война, которую вел Цезарь. Звучит странно, но я постараюсь объяснить. Война Цезаря была войной на истребление. Он ставил своей целью не достижение каких-либо условий, а полную покорность, покорность животного толка, покорность перед более сильным хищником.
Цезарь был человеком милостивым, он знал цену прощению и знал, что враг может стать ценным другом. Но все это относилось, естественно, к римлянам.
С галльскими племенами Цезарь жалости не знал.