Думаю, скажи мне такое кто-нибудь другой и каким-нибудь другим тоном, я решил бы, что я глубоко и безнадежно порочен, и душевности во мне не больше, чем в галльском дубе. Но Цезарь говорил без какого-либо осуждения, он просто рассказывал мне обо мне, как о некоем механизме, принципы работы которого определенны и просты.
— Но ты и твои братья взрослые люди, живущие в могущественной стране. Вряд ли с твоей семьей может произойти то же, что и с северными племенами. Тебе легче?
И я с ужасом и отвращением понял, что мне легче. Тиски, сжимавшие сердце, ослабели.
— Но нет, — почти крикнул я. — Это не все! Еще я жалею их в целом, как народ, как племя! Разве это ты можешь объяснить? Когда никого не остается, остается пустота!
Цезарь улыбнулся, ему нравилась моя горячность, она будто подсказывала ему что-то. Позже он сказал, что, благодаря мне, научился обращаться с такими людьми, как я, а их немало.
— Да, — сказал Цезарь. — Это другое. Исчезновение чего-либо вызывает в нас тоску, напоминая о том, что все в этом мире временно. Поэтому поздней осенью мы грустим в ожидании зимы. Поэтому печально оставлять буллу на семейном алтаре. Это чувство печального созерцания доступно тебе в полной мере, оно и делает тебя человеком, Антоний.
Я был в отчаянии. Все, чем я оправдывал себя, оказалось глупой ложью и не относилось напрямую к тем живым существам, которых я жалел.
Цезарь вдруг спросил меня, снова оглядев своими ясными глазами.
— Ты хочешь что-то узнать от меня, так? Узнать, что я об этом думаю.
— Да. Хочу. Ты посвящаешь много времени изучению этих людей. Если ты хочешь уничтожить их, зачем ты хочешь их понять?
— Я хочу их понять, это правда. Они монстры, Марк Антоний, и ты знаешь, что они жестоки. Но монстра можно понять. И нужно понять, хотя бы ради себя самого, чтобы увидеть, не превращаешься ли в монстра ты сам. И монстра может быть жаль, я это допускаю, но его необходимо убить. В этом нет никакой радости, это грустная обязанность, которую кто-то должен выполнять. Будь ты Геркулесом, думаю, для тебя это сравнение вполне приемлемо, и обнаружь ты гнездо очередного убитого тобой монстра, разве оставил бы ты его детенышей взрослеть? Ты убил бы их, и был бы прав. Есть мирные племена, чье процветание должно быть заботой Рима. Покорные торговцы и ремесленники должны плодиться, занимаясь хорошим делом. Монстры должны исчезнуть. Вот и все. Но это не значит, что их нельзя понять. Лишь понимая кого-то, можно по-настоящему его пожалеть. И лишь пожалев монстра, ты имеешь моральное право его уничтожить.
Я смотрел на него оторопело. Выходило, что моя жалость была поддельной и построенной на примитивных чувствах. Цезарь же жалел этих людей по-настоящему, но он все равно отдавал приказы на уничтожение. Более того, он считал способность жалеть и понимать этих существ — признаком того, что он еще не уподобился им. Моральной, так сказать, санкцией.
— Монстра можно понять, можно пожалеть, но его все равно нужно убить, — повторил Цезарь, прикрыв глаза. Разве не мог через много лет эту фразу повторить Брут?
Монстра можно понять, его можно пожалеть, но его необходимо убить.
Да, думаю, Брут рассуждал примерно так.
Что касается меня и моей глупой жалости, она столь слаба. Кампания в Галлии была более жестокой, чем на Востоке, но я оказался к ней готов. Постепенно, с помощью тренировок, ты все легче поднимаешь все большую тяжесть. Тут так же.
Я помню реки, полностью красные от крови, и горы трупов, которые мешали воде течь. Я помню, как это, сжигать деревню, где не осталось больше ни единой ценности, в том числе, ни единого человека. Такие пустые места, какие сложно себе представить.
Цезарь говорил, в случае войны с особенно дикими племенами, всегда добивать раненных. Ни один из них не должен был уцелеть даже чудом, чаяниями богов. Некоторые считали это своего рода милосердием. Кому понравится долго умирать под безжалостным солнцем, если за тобой никто не придет.
Впрочем, когда Цезарь видел, что с племенем можно договориться, он не пускал в ход крайние меры. Очень рациональный человек.
— Игра в кости и страховые компании основаны на одном и том же принципе — на шансе, который выпадает нечасто. Война — тоже азартная игра. Ты просчитываешь вероятность умереть, вероятность стать героем, вероятность разбогатеть, вероятность превратиться в калеку. Но решение действовать так или иначе, ты все равно принимаешь не разумом, а сердцем, потому что на самом деле ты не знаешь ничего. Шанс есть шанс.
А я помню красные воды реки, там, против течения, она прозрачная, а по течению — алая. Но снились мне реки красные в обе стороны.