Убивать столько людей все равно тяжело, физически трудная работа, но еще это большая работа для ума, который такое в себя не вмещает.
Как я могу знать все это и утверждать, что Цезарь — хороший человек? А я вот тебе говорю: он был добрый, благородный, тонко чувствующий, милосердный. И все-таки, думаю, он не щадил тех, кого можно было, и щадил тех, кого не стоило.
Я всегда выполнял его приказы, поскольку считал, что мой ум не охватывает величину замыслов Цезаря. Однако смог ли я поступить так же, как поступал Цезарь, когда был свободен в своем выборе?
Нет. Позже, когда вождь атребатов, Коммий, просил меня о пощаде и прощении за измену, я простил. И Цезарь, хотя сам бы он поступил совершенно по-другому, не стал оспаривать мое решение.
Но то случилось позже, а перво-наперво я изрядно обалдел.
Знаешь, кто обалдел бы еще сильнее? Красавчик Клодий. История все-таки о нем, кроме того, вот у него монстры, которых он понимал, вдруг переставали таковыми быть. И он знал истинную схожесть всех людей мира, какую-то тайну.
Там, где мне было не очень легко, ему было бы невозможно. Клодий мог быть жестоким, но то была природная жестокость, обратная сторона жизни. Клодию просто не под силу рациональная жестокость, он не умел подвести под нее ни цифр, ни красивых слов.
В какой-то мере именно он и Цезарь, а не Цезарь и Помпей были главными антиподами нашего времени. Рациональное будущее и иррациональное, хаотическое настоящее. Все и сразу или когда-нибудь, но — куда больше. Фундаментальный, как сказал бы Цезарь, конфликт между настоящим, пожирающим будущее и будущим, пожирающим настоящее.
Да, Клодий был милосерднее, чем Цезарь, чем я, выполнявший вполне законные приказы, чем другие наши офицеры. У нас были вопросы, но их было мало.
Клодий же был существом из прежнего времени, из века Сатурна, когда все мы жили в любви и мире. И пусть он казался таким воинственным, в нем не было ничего, кроме животного желания распространить себя как можно дальше.
А это, Луций, согласись, совсем другая война.
Да, о Клодии. Вот мы и подошли к нему, и как скоро. Сколько лет моей жизни все крутилось вокруг него?
Я не хотел обратно в Рим. Богатая Галлия, которая, сколько ее ни грабь, не истощалась, меня полностью устраивала. Да, в остальном порядки у Цезаря были строже, чем у Габиния, но я продвигался по службе, и Цезарь меня ценил. Я любил наблюдать за ним и слушать его, этот человек впечатлял меня своим масштабом.
А какие в Галлии были небеса — низкие-низкие, звездные. Говорят, небо везде одно и то же, но это ведь не так. Там небеса были такие чудные, словно в любой момент готовые порваться под своей тяжестью и одарить нас тем непереносимым сиянием, которое рождают небесные тела.
Я чувствовал себя свободным. Казалось бы, жесткая дисциплина должна была меня подавлять, но внутри я ощущал себя куда свободнее, чем в Риме, потому что жил по примитивным правилам, вполне мне понятным.
Так что, когда пришло время ехать на выборы квесторов, я расстроился. Мне это было не слишком по сердцу, но Цезарь настоял. Ему нужен был свой человек на этой должности, а я доказал свою надежность.
Впрочем, квестором я в том году так и не стал, да и история эта неинтересная, если ты ее помнишь, а если не помнишь, то ты ничего не потерял.
На самом деле история о Клодии и обо всех причастных.
Так вот, первым делом, приехав в Рим, я отправился к Цицерону с рекомендательным письмом от Цезаря. Сам я его не читал, потому как оно было скреплено печатью Цезаря, и не зря. Увидев упоминание себя и Цицерона в одном предложении, я бы как минимум расстроился.
Паскудина меня приняла без разговоров. Он был скучный и в плохом настроении, бледный с лица. Вдумчиво прочитал письмо Цезаря, посмотрел на меня поверх кустистых бровей.
— Интересный выбор, — сказал он. — Чем больше знаю Цезаря, тем больше убеждаюсь в том, что он любит парадоксы.
Я расплылся в широкой улыбке.
— Цезарь разбирается в людях и видит в них то, что они сами в себе не видят, — сказал я. — Это отличное качество для руководителя.
— Руководителя, — хмыкнул Цицерон. — Я знаю множество отличных качеств для руководителя, и доброта не одно из них.
О боги небесные, думал я, я сейчас съем твое лицо, обещаю тебе, если ты только скажешь еще хоть слово. То ли Цицерон почувствовал что-то в мельчайшем колебании моей улыбки, то ли мое общество успело наскучить ему за две с половиной минуты, но он только кивнул и положил письмо на стол.
— Ты свободен, Антоний, — сказал он. — Свой ответ Цезарю я напишу в ближайшее время.