— Ну ладно, — сказал я. — Бывай.
— Что за вульгарность? — спросил Цицерон, когда я захлопнул за собой дверью. Впоследствии эта паскудина упрекала меня в том, что я прежде заехал к нему, чем к родной матери. Признаю, мне хотелось разобраться сначала с неприятными делами, такой уж я человек.
Дома меня встретили теплом и радостью. В тот вечер я рассказывал вам о Галлии только хорошее, как красивы и бурны там реки, какое небывалое небо, как мягка галльская овечья шерсть. Да, рассказывал всякое и раздавал подарки, коих привез с собой великое множество, и не все бы мама приняла, зная, как они добыты.
Мы пили теплое вино, смеялись, я рассказывал какие-то хорошие истории, и оттуда, из того вечера, пронес идею, что война меня совсем не изменила. Я все тот же: незаметно наклюкался на семейном празднике и давай звенеть историями, которые только мне кажутся смешными.
Было так тепло и хорошо. Ты попросил меня познакомить тебя с Клодием, я сказал, что мы все еще враги, но, может быть, когда-нибудь. Я даже думал, а почему бы и нет?
Мы с тобой и Гаем возлежали и пили вино до самого рассвета, и вы слушали меня, раскрыв рты, хотя ты к тому моменту сам успел повоевать.
— А кровавые истории расскажешь? — спросил Гай.
— Не, — сказал я. — У меня нет настроения.
И правда. Хорошая вышла ночь, чудная-чудная, и тоже звездная. Почти как в Галлии.
Все было прекрасно. Но выборы квесторов задерживались, мне приходилось лебезить перед паскудиной Цицероном, и это ожидание вкупе с вынужденным общением с крайне неприятным мне человеком породило напряжение.
С каждым днем я чувствовал себя все хуже и хуже, начались даже какие-то боли в мышцах, охочих до прежнего движения.
Кроме того, да, Фульвия. Все вернулось на круги своя. Почти забыв ее в Галлии и утешаясь с местными женщинами без мыслей о ней, в Риме я вдруг снова сошел с ума.
И понял Гая, все еще страдавшего по своей Квинтилии — никакого облегчения, как больно.
Я перестал спать по ночам, весь день вынужден был улыбаться и стараться затесаться кому-нибудь в друзья. В обычных условиях я сходился с людьми легко, но вдруг мне все, будто по аналогии с Цицероном, стали противны.
В городе стало неспокойно. Завелся, как в своих письмах называл его Курион, "злодейский Клодий", Милон.
Тот же Клодий, писал Курион, только не искренний и не талантливый, зато — куда хитрее.
На улицах то и дело происходили стычки группировок злодейского Клодия и стандартного Клодия, и я жалел, что не могу присоединиться ни к одному из них. Я должен был вести себя очень прилично.
Давление росло и росло, пока не стало невыносимым. Это случилось в одну из ясных лунных ночей. Наша с Антонией дочка хныкала в колыбельке, и Антония встала к ней (она мало доверяла рабыням в плане ее воспитания).
— Ты не спишь? — спросила она, появившись в проходе с ребенком на руках.
— Не, — сказал я. — Не могу.
Антония замурлыкала нашей дочке.
— Папа у нас сумасшедший, у папы у нас трубы горят, да?
Я молчал и смотрел в потолок. Дочь не вызывала у меня никаких особенных чувств. Ребенок, как ребенок, симпатичный, но даже и не понять еще, на кого похожа.
— Заткни ее, — сказал я.
— Не могу, она же тебя увидела.
Я огрызнулся, сказал ей что-то резкое, а потом вдруг встал и начал одеваться.
— Я не могу жить, — сказал я. — Антония, я люблю другую женщину.
— Ну-ну, — сказала Антония. — Удачи. Удачи ему, правда, малышка?
Я, вопреки обычаю, ничего ей не ответил. Пожалуй, это Антонию даже взволновало.
Знаешь, к кому я пошел? Догадываешься, очевидно. Я пошел к Фульвии. Мне было все равно, встречу я Клодия или нет, и что я ему скажу. Я ворвался в его дом, сбив с ног привратника. Фульвия заверещала. Клодия, судя по всему, не было дома. Ну, конечно, где-то далеко в городе полыхало зарево от факелов.
Справившись с первым испугом, Фульвия спросила:
— Что ты тут делаешь?
Она подозвала к себе двоих кухонных рабов с ножами, и они заняли какую-то дурацкую боевую стойку в их представлении. Думаешь, настолько пугающий у меня был вид?
— Фульвия, — сказал я. — Не могу больше жить без тебя. Я забывал о тебе только на краю мира. Я не могу быть здесь и думать, что ты не моя. Я люблю тебя, и мы будем вместе. Ты была права с самого начала.
Фульвия, о, она почти не изменилась, схватилась за длинную рыжую прядь и принялась нервно ее накручивать.
— Антоний, я была не права, — сказала она. — И ты это сам знаешь! Поэтому ты уехал. Я не права, и я разлучила тебя с другом. Я виновата.