Я снова замахнулся мечом, но Клодий успел вовремя отскочить, я порезал ему руку, в глубокой ране открылось мясо. Клодий побледнел, но не закричал.
— Сука ты, — сказал он. — Давай, иди сюда, Антоний, бешеный бык. Покажи мне, чего ты стоишь! Покажи мне, чему я тебя научил!
Эти его слова привели меня в еще большую ярость, я закричал.
— Клодий Пульхр, я отрежу твою ебаную голову! Слышишь!
— Тебя не услышишь! — засмеялся Клодий. Весь рукав у него был в крови, и он хохотал, как сумасшедший. Казалось, вся ситуация ему даже нравилась.
— Не как в старые добрые времена, — сказал он. — Но тоже ничего! Я скучал!
— Сука ты, — заорал я. — Сукой был, сукой и сдохнешь!
А потом я за ним погнался. Люди кидались от нас в разные стороны, Клодий бежал быстро, мне было тяжелее, ведь перед тем, как отправиться за Клодием, я много выпил. Иногда я почти настигал его, но он выходил из-под лезвия меча в последний момент.
В целом, я думаю, это выглядело очень нелепо. Я вдрадабан пьяный гонюсь за ним, кричу, а он ругается и смеется, и ведет себя так, словно мы с ним играем в салочки, и мы просто дети, и никому ничего не будет от этой игры.
— Герой войны, нахуй! — крикнул Клодий. — Съехал крышей наш герой войны!
Клодию было весело, а я чувствовал бесконечную ярость, которая делала меня сильнее, но — куда менее ловким.
Когда Клодий почувствовал, что я его измотал, он взбежал вверх по ступеням, распахнул дверь какой-то книжной лавки и быстро опрокинул стеллаж, загородивший мне проход, потом второй, потом третий, пока я пытался пробиться, вход оказался завален. И я колотил мечом по дереву и свиткам, уже молча, с методичностью взбесившегося быка, снова и снова, изо рта у меня капала слюна и вырвался озлобленный рык.
— Давай, большой бык! — кричал Клодий. — Давай, бля, давай! Хочешь трахать мою жену? Сначала откромсай мне башку! Да побыстрее!
Я изрубил два первых стеллажа, но Клодий громоздил все новые препятствия между нами. В какой-то момент я понял, что мои руки окровавлены? Где я успел? Я утер лоб, будто умаялся от долгой работы (а разве не так?) и, милый друг, принялся размахивать мечом дальше.
Вдруг Клодий выглянул из-за преград, и я почти вонзил в него меч, но остановился в последний момент.
Красавчик Клодий не испугался, нет, он жалел меня.
— Ебаный маньяк, — сказал Клодий и улыбнулся мне. Я плюнул ему в лицо, слюна была розоватой из-за того, что я вытирал рот окровавленной рукой.
— Ненавижу тебя.
— И я тебя, и я тебя, — пропел Клодий. Вдруг я пошатнулся и упал, покатился вниз по ступенькам, прямо ни дать, ни взять глупый, нелепый бык, не справившийся с творением человеческих рук, лестницей.
Я полежал вот так, пока болел затылок. Небо надо мной стало совершенно белое, а, может, мне так казалось. Люди столпились вокруг нас, они говорили, зудели, как старая рана. Я заорал, будто от боли. Клодий прижался к остаткам стеллажа, выглянул. Он казался крайне любопытным, но и обеспокоенным. Даже более того, Клодий Пульхр, да, он испытал ко мне жалость.
Этого я выдержать уже не мог. Я вскочил на ноги, схватил свой меч и сбежал оттуда, потому что меня охватил невыносимый стыд.
Кроме того, это ж надо было так подвести Цезаря. Я ведь обещал вести себя прилично.
Я пришел к вам и долго полоскал руки в чаше для умывания, пока вода не стала красной, как кровь в галльской реке. Пальцы болели. Когда я потом посмотрел на свои руки, все они оказались в занозах и порезах. Порезы эти легко открывались, и за белесой кожицей видно было красное мясо.
И я думал: как это я мог так поступить? Я ведь совершенно себя не контролировал. Я так хотел Фульвию, что решил убить Клодия — вот и вся недолгая цепочка. Я разучился жить по-человечески.
А я думал, что война не изменила меня.
В тот вечер ты подошел ко мне и снова попросил познакомить тебя с Клодием, а я своими больными руками дал тебе подзатыльники, один и другой.
— Сам познакомишься, — рявкнул я. — Со своим обожаемым Клодием.
Прости. Когда человек умирает, так больно становится вспоминать все моменты, когда ты был неправ, несправедлив и жесток.
Всю ту ночь я проговорил с мамой. Вернее, как проговорил: я только плакал, потому что не мог ей объяснить, почему и что я делаю в этой жизни.
— Бедный мой зайчик, — говорила мама.
— А мне сказали, — сказал я. — Что я не зайчик, а бешеный бык.
Так смешно, да? Здоровый мужик, а все туда же. Она ни о чем меня не спрашивала и ничего не советовала, только гладила по голове, и ей было все равно, сколь грешен я перед богами и людьми.
— Для чего я такой нужен? — спросил я.