Это потом я — Неос Дионис, и жизнь воплощенная, милосердие витальных желаний. А тогда я разучился жить обычной жизнью, если когда-нибудь умел ей жить, и я запутался и испугался, в первую очередь самого себя.
А через четыре дня умер Клодий.
Такие совпадения, знаешь ли, настраивают на мистический лад. Я подумал сначала, что это все мне снится.
Пришел к ним с Фульвией, а там всюду кипарисовые ветви и — его тело. Он был бледен, губы посинели, на груди и животе страшные раны. Фульвия кинулась ко мне и принялась бить меня по голове и груди, удары ее сыпались будто отовсюду, но я не спешил ее отталкивать. Во-первых, это ей было нужно, во-вторых, я так скучал по ней.
Фульвия кричала:
— Это ты! Ты! Ты убил его! Ты убил его! Ты убил его!
Хотя, конечно, к этому времени она прекрасно знала, что его убил совсем другой человек и даже знала, при каких обстоятельствах. Фульвия осела на пол, и я осторожненько ее поднял.
Она крикнула рабыне:
— Уведи детей! Уведи, блядь, детей!
Потом прижала руки к сердцу таким беззащитным жестом, ладошка к ладошке, локотками вниз.
— Зарезали, как собаку! — крикнула она. — Моего Публия!
Вдруг у меня в глазах начало двоиться. Я, конечно, знал, что Красавчика Клодия зовут Публий. Публий Клодий Пульхр. Но вдруг я подумал о Публии, моем отчиме, о его смерти, о моей убивающейся матери, и мне стало больно вдвойне.
Я смотрел на труп Клодия и не верил, что он мертв. Кто-кто, а Клодий не мог умереть вот так легко. Он был такой шумный, не верилось, что он станет тихий. Не верилось, что не вскочит сейчас, истекая кровью и хохоча. Выражение его лица было незнакомым, мирным, спокойным.
Будто маска. Да, маска. Я долго смотрел на посмертную маску, которую с него потом сняли, и не находил в ней ничего общего с Клодием. Все другое. Другой человек. А тот — тот не мог умереть.
Я пытался его убить, с яростью гнался за ним, упрямо пробивался сквозь все заслоны, пытался схватить его окровавленными руками, и вдруг он умер по-настоящему, и я понял, что этого не хотел.
Никогда не хотел смерти Красавчика Клодия, потому что вместе с ним ушло что-то очень дорогое мне. Я подошел к нему, положил руку Клодию на плечо и потряс его. Тело безвольно поддалось, будто какая-то вещь.
Глаза мои видели столько трупов, их нельзя счесть, но в тот раз все было другое. Слишком уж натура Клодия отрицала смерть, и, как бы ни призывал он ее на свою голову, мне казалось, она не властна над ним.
И вот теперь видеть его пустую оболочку было невыносимо. Как будто кто-то изготовил очень хорошего качества куклу.
А глядя потом в пламя его погребального костра, я подумал, что не так уж сильно война изменила меня.
И о том, что мы не помирились.
Но он, должно быть, знал, как мое сердце скорбит, и смеялся.
Клодия убил "злодейский Клодий" — Милон. У них случилась очередная потасовка, стенка на стенку, все по-взрослому, и Клодий получил ранение, он истекал кровью, но не успели его отнести в ближайшее же помещение, то ли в забегаловку, то ли в гостиницу, как ворвался Милон и приказал своим рабам добить его.
Вот такая история.
Она плохая. Смерть в уличной драке — эта идея Клодию нравилась. Но то, что его добили, будто собаку или сломавшую ногу лошадь, ранило меня до глубины души. Это делало Клодия слабым, а он не был слабым.
Я пытался убить Клодия Пульхра так, как он того заслуживает. И, думаю, мой вариант понравился бы ему намного больше.
На самом деле он был моим другом до самого конца, и судьба добра ко мне, добрее, чем я того стою, потому что на мне нет его крови.
Что касается Милона, подлый пес Милон. Я два часа про это говорил в суде, честное слово, и у меня даже горло не пересохло.
Цицерон позже будет насмехаться надо мной, я, мол, пытался убить Клодия, а теперь, представляешь, осуждаю за это Милона.
Но Цицерон ничего, мать его, не знает о человеческой душе, в его мире люди действуют из нравственности или безнравственности, из храбрости или из трусости, из жажды наживы или из жажды власти — больше он не знает ничего.
А я ценил Красавчика Клодия, я верил ему, я хотел его убить, я ненавидел его, я научился у него столь многому, я любил его жену, и я врал ему, и я не мог ее трахнуть, потому что это было бы окончательным предательством, и я уехал от него на край света, и я боялся его, и он боялся меня.
Цицерон всего этого не знал. Он думал, что я нажрался и попытался убить Клодия из-за Фульвии. Это правда, но столь маленькая ее часть.
А больнее всего мне стало знаешь от чего? Я увидел, что к его смерти, рана на руке Клодия, оставленная моим мечом, еще не зажила. Она была рана среди ран. Будто это все я.