— Правда? — спросил Курион с улыбкой.
— А то, — улыбнулся я. — Он бы гордился. Старик был на редкость себялюбив.
— Не так себялюбив, как ты.
Мы засмеялись, но вдруг Курион опустил голову и принялся ожесточенно тереть запястье.
— Я хочу, чтобы ты сам все увидел.
— Что? У тебя что страшная новая шлюха? Такая крокодилица, что нужно к этому зрелищу особенно готовиться? Слушай, я прямиком из Галлии, там есть два типа женщин: крокодилицы и мертвые крокодилицы. Если она не мертвая, я ее трахну, не парься.
Курион толкнул меня локтем в бок.
— Все, прекрати, Антоний. Я серьезно. И она очень красивая. Просто, она…
— Мертвая?
— Это-то ты с чего взял?
— Не знаю, что-то в тебе есть сейчас такое недоброе.
Наконец, Курион быстро посмотрел на меня. Взгляд был виноватый.
— Все, друг мой, никаких разговоров. Если захочешь уйти — уходи. Уходи, и я все пойму.
— Я тут по делу, — сказал я. — Так что сразу не уйду.
— Если захочешь убить меня, я…
— Все поймешь?
— Нет, я трибун. Ты просто не можешь этого сделать. Я неприкосновенен.
— Спасибо, что напомнил.
Не буду тебе врать, милый друг, я изрядный тугодум, так ничего и не понял. Потом мы зашли в дом, и я увидел Фульвию. Она была беременна и непрестанно поглаживала живот в этой своей небрежной манере, о чем-то разговаривая с рабыней.
Когда мы вошли, Фульвия сказала, как ни в чем не бывало:
— О, привет, Антоний!
Курион прокашлялся.
— Словом, она теперь моя жена. Да, Фульвия. Моя жена. Интересно-то как жизнь складывается, а?
Я повернулся к нему. Должно быть, он вспомнил многочисленные рассказы о том, как я с мечом в руках бегал за Клодием по Форуму.
Курион почесал голову, тяжело вздохнул.
— Да. Мы, кстати, счастливы вместе. Она беременна.
— Я заметил, — ответил я.
— Ну, — сказала Курион. — Давай уже. Разозлись.
А я стоял и думал, почему мне не так больно, как должно было быть? Наверное, от меня ожидали, что я кинусь в драку или буду орать, или крушить вещи, все это было вполне в моем стиле. Но я стоял и улыбался.
И почему-то мне на самом деле, если и было больно, то только чуть-чуть. Безо всякого подлинного великого чувства.
Я столько лет любил Фульвию, и весь Рим был проклят для меня из-за нее. А теперь она беременна от моего лучшего друга, она его жена. И я — что? Ничего.
Я сказал:
— Счастья вам.
— Что? — спросил Курион. Фульвия вскочила и быстро, как для ее положения, оказалась между нами.
— И все? — спросила она.
— А чего еще-то? — пожал я плечами. — Ну, можем втроем потрахаться. Хотите?
Они переглянулись. И, я отметил, очень ладно, как супруги, которые во всем друг друга понимают.
Я сказал:
— А у тебя, Фульвия, страсть к народным трибунам.
— Выходит, что так, — ответила она.
Мы еще помолчали. Из светового люка падал на Фульвию прекрасный золотой свет, она казалась богиней. Но этой богине я более не поклонялся.
Курион спросил:
— И это правда все?
— Выходит, что так, — повторил я слова Фульвии. — Ну что, поужинаем? За столом?
— Нет, — сказал Курион. — Фульвия уже поела, пойдем поговорим о делах, перекусим и выпьем вина.
Фульвия сказала:
— Рада видеть тебя в добром здравии, Антоний. В самом деле. Я беспокоилась за тебя.
— Да, — сказал я. — Причины у тебя были. Как-нибудь расскажу отличных историй, от которых волосы встают дыбом везде.
— Ты все такой же дурак.
— Я — да. А вот Курион, он умный. Я с ним должен поговорить, как дурак с человеком умным. Надеюсь, потом ты к нам присоединишься.
Я думал, что в какой-то момент все-таки испытаю страшную ярость, и не хотел, чтобы Фульвия это видела. Не в том она положении, чтобы смотреть, как я дам в морду ее мужу, второй раз в жизни совершив одно и то же святотатство.
— Одному трибуну я уже ебнул, — сказал я задумчиво.
— Что? — спросил Курион. Я засмеялся.
— Смотри-ка, напрягся! Да ты ж не Клодий, ты на меня стуканешь.
Некоторое время мы возлежали в триклинии молча. Я смотрел в густую красноту своего вина, а Курион нервно ел виноград, когда виноградины падали, их тут же поднимал старый раб и прятал в сухой кулачок. Я вот глядел на старого раба, а на Куриона старался не смотреть.
Но все-таки выходило так, что тревога оказалась ложной. Я не злился на него, и все на этом. Ну, был раздражен, может, обижен, но меня не корежило от ярости.
Наконец, я сказал:
— Цезарь велел передать тебе кое-что, чего ты очень ждал.