— Правда? — спросил Курион.
— Да, — сказал я. — Он бы хотел видеть народного трибуна на своей стороне. Тем более, что справедливость — его главная забота.
— Хотел бы? — спросил Курион так рассеянно, что я даже стал сомневаться, а был ли у нас какой-либо разговор об этом прежде.
— Да, — сказал я. — Твоя обязанность — защищать простой народ от посягательств богачей, Цезарь поддерживает твою священную миссию, полагает тебя талантливым и предлагает тебе дружбу.
— Надо же, — сказал Курион. — Как интересно.
Он подбросил виноградину и поймал ее ртом.
— Не подавись, — сказал я. Курион тут же смутился, приняв эту простую фразу за свидетельство моей злости.
— Ты, наверное, очень голоден, — сказал Курион. — Мы тебя не ждали, но обед скоро подадут.
— Жду и не могу дождаться, — сказал я. — И Цезарь тоже ждет и надеется дождаться твоего ответа в самое ближайшее время. Он щедр, когда дело касается его друзей, в скупости его не упрекнет и злейший враг. И более всего он щедр, когда друзья приходят ему на помощь вовремя. Потом он щедр тоже, но уже не так.
Курион помолчал, потом лицо его просияло, улыбка была радостной и жадной.
— Я же говорил! — сказал он. — А был бы я на его стороне с самого начала, не вставлял бы ему палки в колеса…
Он осекся:
— То есть, о какой сумме идет речь?
Я потянулся к нему и прошептал цифру. Глаза Куриона загорелись.
— Твою ма-а-ать, — протянул он. — Ну вот видишь! Таких бы денег я точно не получил! Быть раскаявшимся врагом выгоднее, чем верным другом.
Я сказал:
— А еще тебя могли убить.
— Цезарь? Нет. Он не того сорта человек. Страх — не его оружие.
Курион перевернулся на кушетке, потянулся, жутко довольный собой.
— Как по нотам, — сказал Курион. — Да и тебе Цезарь поставит в заслугу мою податливость. Вроде как, это ты склонил меня на правую сторону. Ах, какой молодец…
— Этот великолепный Марк Антоний, — закончил я, и мы засмеялись. Тогда я понял, как скучал по Куриону.
— Ну, — сказал Курион. — За то, как хорошо все обернулось. Считай, мы теперь с тобой в одной команде.
— Радость-то какая, — сказал я.
И вдруг почувствовал, что да, радость. Что бы там ни было, а я скучал.
Через пару кубков неразбавленного вина, я сказал Куриону доверительно.
— Я очень виноват перед нашим другом Клодием. Правда. И я ужасно теперь стыжусь. Я не заслуживаю Фульвии, а ты — будь счастлив. Как ты полюбил ее?
Тут Курион густо покраснел.
— Незадолго до отъезда в…
— Понятно, — сказал я. — Значит, и ты предатель. Хороши дружки, да?
— Это все она.
— Ну да, конечно, — сказал я. — Бессердечная соблазнительница схватила тебя за яйца.
Курион потупился. Он сказал:
— Ну да. Ты прав. Говно мы с тобой, а не люди.
— Да уж, — сказал я.
— Но тебе, наверное, хуже. Ты пытался его убить.
— Спасибо, что напомнил.
Мы снова засмеялись, на этот раз горько. Но было в этом своего рода облегчение, наша боль, поделенная на двоих, и наша вина, поделенная на двоих, все оказалось переносимым.
В общем, мы приятно так посидели, повспоминали старое, повспоминали Клодия.
Курион предложил мне остаться на ночь, но я покачал пальцем перед его носом.
— Глупый Курион. Клодий тоже как-то предложил.
— Я помню эту историю, — сказал Курион. — Но я верю, что ты так со мной не поступишь, друг.
— Ну, — сказал я. — Предупрежден, значит вооружен.
Но заснуть я все равно не мог. Как-то стало муторно от вина, да и настроение так же быстро и внезапно испортилось, как и повысилось.
Я вышел в сад, лег на скамейку под звездами и стал смотреть на серп луны. Я дорисовывал его пальцем, пока не вышло воображаемое полнолуние.
О этот глупый Марк Антоний, он ничего не понимает даже в самом себе. И почему он злится, ему непонятно, и почему не злится — непонятно тоже.
Я лежал там и знал, каким-то особым чувством, которое люди используют в основном в театре, знал, что она выйдет. Чувство сцены, да? Чувство истории.
И Фульвия вышла. Она была босая, в одной ночной тунике.
— Не простудись, — сказал ей я. И она пообещала, что не сделает этого.
— Почему не спишь? — спросил я.
— Мелкий Курион не желает спать ночью, — сказала Фульвия. — Потрогать хочешь?
— Да не особенно, — сказал я. — Я трогал у первой жены живот, когда там был мой ребенок. А потом она умерла.
— Ненавидишь меня? — деловито спросила Фульвия. — Поэтому так и говоришь?
— Ничуточки, — ответил я честно. — Просто боюсь трогать.
Фульвия подошла ко мне, поглядела на меня сверху вниз.