— Я люблю Куриона, — сказала она. — Пока тебя не было, многое успело перемениться.
— Да, — сказал я. — Сколько лет прошло. Но ты еще красивая.
— Еще? — Фульвия вскинула рыжую бровь. В странном свете ночи она казалась мне красной.
Я сказал:
— И, наверное, всегда будешь красивой.
— А у тебя глаза такого орехового цвета, мне это всегда нравилось. Понимаешь?
Я покачал головой.
— Теплый взгляд, — сказала она. — Добрый, нежный. Ну да ладно. Ты тоже не особенно изменился. В этом и твоя проблема.
— Ну-ка, удиви меня.
Фульвия пожала плечами.
— А ты сам, я уверена, все знаешь. Я становлюсь старше, а ты нет.
— Это хорошо или плохо? — спросил я, привстав на скамейке.
— Так просто есть, — ответила мне Фульвия. — И поэтому мы не будем вместе.
Мы помолчали. Что-то осталось, но это так мало, не искра даже, а так, легкий всполох света, которого, может, и нет вовсе.
Я спросил:
— А ты любила Клодия?
И Фульвия сказала:
— Конечно. Я бы никогда не родила ребенка человеку, которого не люблю, а тем более — двоих.
— Значит, и Куриона любишь.
— Люблю, — сказала Фульвия, рассматривая свои ноготки с блестящим в лунном свете лимонным лаком.
— Знаешь, — сказала Фульвия. — Что я делаю, когда он не может заснуть? Мелкий Курион, я имею в виду.
— Без понятия, — ответил я.
— Выхожу сюда и делаю вот так вот.
Она принялась легонько, осторожно кружиться, ее маленькие босые ножки быстро переступали по земле.
Я сказал:
— Должно быть, у него кружится башка.
Фульвия не обращала внимания. Она кружилась и кружилась, и я видел, как капли росы срываются с травинок и падают на ее ступни. Наконец, она остановилась, приложила руку ко лбу и упала бы, может, если бы я не вскочил со скамейки и не подхватил ее.
Она сонно улыбнулась мне.
— Спасибо, Антоний. Я справилась бы и сама.
Я посмотрел на ее живот. Интересно, подумал я, девчонка там или мальчик, как Фульвия и думает?
Маленькая жизнь.
Мы на пару минут замерли так, а потом я ее отпустил.
— Он успокоился, — сказал Фульвия. — Это его развлечение, и оно его умотало. Только тебя не выбивают из сил развлечения, Антоний.
И она пошла в дом, а я остался сидеть в саду. Напоследок я сказал ей:
— Будь счастлива, правда.
И Фульвия сказала, совершенно так, как сказал бы Клодий:
— Да не вопрос вообще.
И ушла, а я остался с тем, что почувствовал и увидел.
Когда я вернулся к Цезарю, он сказал мне:
— Прекрасная работа, Антоний. Поддержка Куриона нам очень важна. Он, как трибун, может многое сделать для нашего дела. Да и вообще, это очень талантливый человек. Я искренне им восхищаюсь.
— Да ладно, — проворчал я. — Курион совсем не идейный. Это все деньги.
Цезарь очень внимательно посмотрел на меня и улыбнулся.
— Важна сила, с которой ты способен на действие, а не его причина. Во всяком случае, для меня. Человек, совершающий невозможное исключительно ради денег мне куда милее верного соратника, не способного на большой поступок. Курион, как я понимаю, человек первой категории.
Сперва я помолчал, не вполне уловив его ход мыслей.
— То есть, тебя восхищают мерзавцы? — спросил я, наконец.
— Если они достаточно страстно делают мерзости, то, пожалуй, так. Таковы некоторые женщины, и в таких я влюблялся наиболее страстно.
Этот разговор был неожиданно для Цезаря развязным, и я не упустил случая спросить:
— А я к какому типу людей отношусь по-твоему?
— Именно к такому, к которому я питаю уважение. Ты способен на большие поступки просто из прихоти. А чем незначительнее причина, тем больше кажется поступок.
Я почувствовал огромную радость от его слов, и еще долго повторял их про себя.
Судя по всему, милый друг, Фульвия и вправду очень любит народных трибунов. Смотри как интересно получается: Клодий побыл трибуном, побыл им и Курион, потом я, а потом ты, вот такая вот история, и со всеми нами она крутила любовь. Интересный у тетки фетиш, а?
И все-таки, сколько бы ни смеялся я над ней и не ругался — никуда мне от Фульвии не деться.
Ну да ладно, ближе к тому, как я был трибуном. Скажу тебе так: должность эта, хоть она и почетная, меня особенно не привлекала. Очень здорово быть трибуном, но удовольствия от этого куда меньше, чем, к примеру, от бытия консулом.
Да и все происходившее в сенате казалось мне сущим хаосом.
Знаешь, что я помню из тех времен лучше всего? На заседаниях сената, когда все эти озлобленные деды (не только, но допустим небольшое преувеличение для комического эффекта) начинали друг на друга орать, я старался незаметно развернуть шоколадный батончик, его яркая упаковка хрустела и блестела, а шоколад пах так замечательно. Кроме того, можешь себе представить мой ужасный голод.