Но стоило мне откусить кусочек, как все взгляды вдруг, как на зло, обращались ко мне.
— Что? — спрашивал я.
Очень неловко. Курион говорил мне:
— Если ничего не понимаешь, а ты ничего не поймешь, просто кричи: вето! Всякий раз, когда слышишь слово "Цезарь"!
— А если говорят, не знаю, о Луции Цезаре?
— Да кому он нужен?
Выборы были самой приятной частью всей этой истории, я купался в народной любви, обещал, улыбался, красовался, словом, делал все, что я люблю. Конечно, я был уверен, что меня изберут. Все-таки Цезарь купил для меня эту должность. Суровая правда жизни такова, Луций, тебя тоже любили, ты тоже что-то обещал, но трибуном ты стал благодаря мне.
Ну да ладно, и какой из меня вышел трибун? Какой великолепный защитник слабых этот Марк Антоний, он не даст и мыши проскользнуть без его ведома.
Единственное, что неподвластно ему в политическом смысле — это проклятый шоколадный батончик, который шуршит так громко и привлекает к нему всеобщее внимание.
Сама римская политическая жизнь мне нравилась. Дерущиеся деды, всеобщее напряжение, горячие споры по поводу всего на свете от акведуков до Помпея.
Конечно, я предпочел бы, чтобы старички проявляли больше уважения, или перерыв на обед, или чтобы они говорили помедленнее. Вообще были в моем трибунате некоторые загадки. Я прекрасно понимал, почему меня выберут: ну как меня такого не выбрать, я так обаятелен, доброжелателен и прекрасен, а кроме того, отлично говорю. Ну, и должность уже куплена.
Однако после выборов начиналась настоящая работа, к которой я, вечно голодный, невнимательный, несдержанный, недальновидный был приспособлен мягко говоря не слишком хорошо.
Теперь я думаю, что именно такой я и был нужен Цезарю, не кто-нибудь поприличнее, а я, я, я и еще раз я, красноречивый и недальновидный, способный развести много шума из ничего, раздражающий и привлекающий внимание.
Такой я отлично подходил для начала вечеринки, которую задумал Цезарь. Это и обидно и весело, не знаю, во всяком случае, я рад, что со мной такое случалось. И что я, убивавший людей направо и налево несколько лет подряд, все еще мог быть смешным.
Цицерон частенько говорил что-нибудь в этом роде:
— А наш народный трибун Марк Антоний, имеются ли в его голове какие-либо мысли на этот счет?
И вообще какие-либо мысли? Это, как я понимаю, подразумевалось.
— Да, — говорил я в том же тоне. — Великую мудрость скажу я вам, я за все предложения, которые мне нравятся, и против тех, которые не нравятся мне.
Цицерон вообще частенько меня дразнил. Мне, милый друг, так хотелось врезать этой скотине да посильнее, что сводило зубы, и кулаки сжимались против воли. Но я терпел и улыбался. Отдельно это было обидно потому, что сенаторы могли устроить шумную драку по-любому поводу, включая ремонт акведуков или реставрацию фронтона какого-нибудь храма. Причем момент, когда горячий спор переходил в форменный беспорядок, я всегда упускал. Эти степенные мужи вдруг начинали кидаться друг на друга, словно свора диких псов, и слышались лишь отдельные возгласы среди которых акведукам, уверяю тебя, отводилась очень незначительная роль.
Я бы с радостью поучаствовал в такой свалке, развлечение для великолепного Марка Антония, но Цезарь, а затем и Курион велели мне вести себя максимально дружелюбно. Я справлялся. Даже когда Цицерон в лицо сказал мне, цитирую: если бы твой талантливый отчим, Марк Антоний, так же часто забивал себе рот едой, как ты, может быть, его судьба сложилась бы не так печально.
Сказал мне это Цицерон после заседания, и никто не слышал нас. Я подумал: что мне стоит сейчас, паскуда, наклониться и откусить тебе нос. Что касается Цицерона, у меня всегда были насчет него каннибалистические метафоры, уж не знаю, почему. Может, вражда у меня к нему такая первобытная, кровная вражда, какая только может быть к убийце твоего отца? Как думаешь?
Но, если ты считаешь, что моей главной задачей во время заседания сената всякий раз было незаметно развернуть шоколадку, то ты прав, но не совсем.
Голова у меня работала как надо, я вел себя еще более бестолково, чем от меня ожидали, и очень скоро сенаторы перестали воспринимать меня всерьез. Я, между тем, все слушал очень внимательно и передавал подробные отчеты Цезарю.
Как-то раз я разворачивал свою шоколадку с нугой и орехами, и вдруг, представляешь, услышал предложение консула Марцелла направить новенькое, свежеиспеченное, только что сформированное войско Помпею. Быстренько оценив перспективы такого решения, я сказал: