— При всем уважении в консулу Марцеллу, — и спрятал початый батончик под складки тоги, улыбнулся. — Не нужнее ли эти свежие силы военачальнику Бибулу, который как раз сейчас отстаивает интересы нашего государства в войне с парфянами? Насколько я понимаю, ситуация на фронте сложилась непростая, и подкрепление бы не помешало.
Сенат сколь угодно долго и цветисто можно называть собранием старых дураков и педерастов, однако в чем им не откажешь, так это в патриотической ненависти к парфянам. Мое предложение было встречено весьма громким одобрением. Я улыбнулся и вытянул затекшие ноги.
— Да, — сказал я. — Как защитник народа, я думаю о том, чего чает народ, о победе над парфянами, возвращении наших орлов, утерянных Крассом, и расширении нашего влияния.
Очень хотелось побегать. Я вообще-то подвижный, ты знаешь, и мне тяжело давались заседания в сенате. Потому что побегать там можно было только от ответственности.
После заседания ко мне подошел Цицерон.
— Думаю, — сказал он. — Антоний, тебе кто-то подсказал это решение.
— Нет, — сказал я просто так, смеху ради. — Я был осведомлен заранее, что все получится именно так, и две недели без отдыха думал, как же мне поступить. Наконец, когда я протрезвел, в моей голове зародилось патриотическое решение, которое, как я полагаю, одобряешь и ты.
Цицерон нервно махнул рукой (он весь был такой степенный до первого же импульса, заставлявшего его дергаться, лебезить, расхаживать по комнате), потом приобнял меня за плечо.
— Антоний, — сказал он. — Ты в некотором роде исключение из правил.
И все, он не добавил более ничего. Братец, я долго ломал голову над тем, что Цицерон имел в виду. Теперь я думаю, что наш дружок подразумевал неприкосновенность трибунов, которая в моем случае может оказаться не такой уж надежной.
Сам титул трибуна мне ужасно нравился. Я полагал себя защитником римского народа в самом что ни на есть реальном смысле. Я защищал римский народ на войне, и я защищал интересы Цезаря, который, уж куда лучше меня, позаботится о римском народе.
Скажу тебе так, милый друг, смерть Цезаря — величайшая трагедия нашего времени. Ни я, ни Октавиан, ни кто либо другой уже не дадим того, что не успел Цезарь, этот человек, действительно способный реформировать прогнивший старый мир. И Октавиан и я хороши лишь тем, что оставил нам Цезарь, его мыслями, его идеями.
Что касается меня, я желаю лишь быть Новым Дионисом, Подателем Радости. Быть щедрым, этого достаточно. Больше я ничего не умею.
Ну так вот, с тех пор, как я отлично симпровизировал про Бибула, ушки я старался держать на макушке и внес еще пару дельных предложений. Вдруг выяснилось, что я не только неусидчив и прожорлив, но и обаятелен, и красноречив, и, временами, очень сообразителен.
Кое-кому я понравился, и мне даже удалось привлечь нескольких людей на сторону Цезаря.
Затем Цезарь написал мне примерно следующее:
"Дорогой мой Антоний, я в тебе не ошибся. Ты в равной степени подходишь и не подходишь для роли, которую я отвел тебе, а ведь только такой человек может добиться нужного нам эффекта. Я благодарю тебя за верную поддержку и аплодирую твоему ходу с Бибулом. У меня будет к тебе просьба, дорогой друг, прошу тебя, пользуясь твоим положением, прочесть мои письма. Тебя будут перебивать, но я знаю тебя, как страшного упрямца, прояви это качество и теперь. Читай, что бы ни случилось, даже если сам Юпитер примется метать свои жестокие молнии. И дочитай до конца. С этим письмом посылаю тебе ящик отменного шоколада. Конечно, все обертки очень шуршат.
Будь здоров!
Твой друг,
Гай Юлий Цезарь."
Я чувствовал себя польщенным. Цезарь это умел, знаешь ли, заставить тебя ощутить себя нужным, дать тебе ощущение, что даже хрустишь обертками от шоколада ты в своей жизни не зря. Это очень важно, и это то, что сделало его великим, и что неустанно придавало сил его сторонникам.
Разумеется, я тут же удвоил свои силы и принялся слушать все-все, что говорят, даже самые скучные и нудные сводки о строительстве. А когда Курион привез мне письма Цезаря, которые необходимо было зачитать, я чувствовал себя едва ли не Меркурием, посланником богов. Это было нелегко, мне пришлось весьма постараться, чтобы меня выслушали.
— Уважаемые сенаторы, — сказал я. — Всякий раз я слышу столько горьких упреков и открытой ненависти по отношению к проконсулу Галлии. На мой взгляд, эта ненависть несправедлива, но я вряд ли могу переубедить столь мудрых и опытных мужей. Однако Цезарь не чета мне, он умен и дальновиден, и справедлив. Многие его противники, возможно, таковыми являются из-за недостатка сведений о его истинной позиции, которая далека от того, что рисуют ненавистники.