— Ну сколько?
— Два!
— Три!
А мама все смотрела на свою восковую табличку, и вдруг я заметил, что она царапает себе руку стилусом. Мама делала это с совершенно отсутствующим видом, она казалась безмятежной, но в то же время на ее руке, между большим и указательным пальцем, уже выступила кровь.
— Мама! — крикнул я как можно более веселым голосом. Она встрепенулась и посмотрела на меня. Я вскочил, оттолкнув Гая, и ты над ним засмеялся. Вы ничего не заметили. Она быстро спрятала руку, поддерживая мою игру. Я обнял ее крепко, пытаясь завладеть стилусом.
— Я люблю тебя, — сказал я. — Могла бы ты унять Гая, он не умеет играть в "щечку", потому как он свирепый и беспощадный.
— Унять Гая, — повторила она, вид ее оставался таким же безмятежным, но я понял, что мама придает моим словам какой-то страшный смысл, которого я совсем не закладывал. Вы посмотрели на нас. Я все пытался вырвать у мамы стилус, но я не мог совершать резких движений — мне не хотелось напугать вас. А она смотрела на меня, я не передам тебе, каким взглядом, эта чудесная любящая женщина глядела на меня во все свои бесцветные глаза и думала, я поручусь за это: его нужно убить первым, потому что с ним сложнее всего справиться, смогу ли я вонзить стилус ему в сердце или в горло?
Я поцеловал ее в лоб и сильно сжал ее пальцы, я причинял ей боль, но так было нужно. Рука ее сначала оставалась неподатливой и твердой, а потом только безвольно подергивалась в моей руке, и меня посетила неожиданная и странная мысль: я задушил ее руку. Дурацкая мысль, как ты понимаешь, нелогичная, но страшная. У нее были очень хрупкие и легкие кости. Уже тогда я мог их сломать, мог случайно навредить ей, а вы играли в "щечку", не обращая внимания на эту жутенькую сцену, которая разворачивалась прямо перед вами.
А чем была для тебя та ночь, Луций? Я никогда не спрашивал, заметили ли вы что-нибудь, а теперь спросить не у кого. Неужели то была только наша с матерью тайна?
Наконец, стилус оказался у меня. Он был так заточен, что я порезал ладонь, выхватывая его. Мама взглянула на кровь, и ее глаза наполнились слезами. Так случилось, что она порезала именно ту руку, которую я обжег в день, когда привезли раненного отца. И поделом той руке, подумал я, она виновата. Ей я срывал буллу, вот что важно.
— Марк Антоний, — сказала мама. — Бедный мой мальчик, Марк Антоний! Это я виновата!
— Это я сам. Случайно.
Я погладил ее по голове, не сообразив, что делаю, и на ее светлых волосах остались капельки крови, похожие на зернышки граната. Она притянула меня к себе и стала целовать мою руку.
— Мам, мне уже не пять лет, — сказал я.
— Мой бедный мальчик, — повторяла она. От ее слез царапину жгло только сильнее. — Мои бедные дети.
— Это нам, — сказал я, взяв, кроме стилуса, и восковую табличку с ее мудреными расчетами, вовсе мне неинтересными. — Чтобы счет вести, мамуль.
Мама смотрела на меня молча, из глаз ее катились слезы, а губы дрожали.
Она поняла в этот момент, что не сможет убить нас, не сможет пролить нашей крови, и это привело ее в такое отчаяние.
Вот почему, милый брат, я всегда считал и говорил тебе, что бедность — порок. Только по этой самой причине.
Разумеется, все намного сложнее: мать не думала бы уничтожать свое потомство, если бы не боялась, что мы попадем в плохие руки. И теперь я понимаю, что она имела в виду дядьку. Его жестокая, хищническая натура пугала маму. Мы любили дядьку за веселый, разгильдяйский характер, но, надо признать, он был настоящим бандитом, разве что при должности. Безобидный обманщик, мой отец, ни в чем не мог сравниться с дядей, настоящим безжалостным грабителем, его бесчинства до сих пор были у всех на устах, и никто никак не мог решить, что же с ним делать. Его бесконечно обвиняли и оправдывали, дело о его "жестоком изнасиловании Греции", так высокопарно выразился как-то при мне Цицерон, никак не могло завершиться, хотя за него однажды взялся сам молодой Цезарь.
Дядька был нашим самым вероятным усыновителем, и от этой мысли сердце матери рвалось, как я полагаю, на части.
Я же искренне любил дядьку, и все, что о нем ни говорили, мне казалось кознями завистников. Милый друг, даже ты тогда любил дядьку, что говорить о Гае. Мы с нетерпением ждали его приездов, потому что он всегда привозил дорогие подарки, смешно шутил, много пил, а, выпив, становился еще веселее.
Я любил дядьку так сильно, потому что он был похож на меня. Чтобы быть последовательным, стоило, конечно, сказать, что это я был похож на него, потому как я явился миру позже, но думал-то я именно так: дядька на меня похож, вот ему повезло.