Согласно этому закону Помпей наделялся чрезвычайными полномочиями для уничтожения мятежника Цезаря.
Нет, ты представь. Они сами наделили Помпея чрезвычайными полномочиями. Повернись история чуточку по-другому, и им пришлось бы наплакаться, их решение еще долго отдавалось бы в старых костях большой болью.
Угадай, кто дал нам жесткий ответ?
Да-да, это он, герой дня, Катон. Великий стоик, готовый сражаться за свою Республику, пока седые муди не отпадут с концами.
Он сказал, и сказал это именно так:
— Пусть трибунат и священен, но его представители, купленные мятежником Цезарем, заслуживают немедленной расправы. Эти люди позорят саму должность, которую занимают, большим святотатством будет позволить им и дальше вылизывать пятки Цезаря, чем скинуть обоих с Тарпейской скалы.
Тут мы обалдели с этим парнем Лонгином не на шутку. Он, вроде как, перетрусил, а я заорал:
— Чего ты, блядь, сказал сейчас, мудозвон?! Я не понял, ты посягаешь на священную неприкосновенность народного защитника? Да тебя самого с Тарпейской скалы нужно скинуть, и выблядков твоих всех туда же, и выблядков их выблядков, чтоб, не дай то Юнона, род ваш паскудный не восстановился ненароком!
Лонгин прижал руку ко рту, глаза Куриона расширились, одними губами он сказал:
— Еб твою мать, Антоний.
Я плюнул Катону под ноги, а он уже набрал было воздуха в грудь, чтобы ответить мне яростной отповедью (видимо, предваряющей мою передачу под стражу), как Курион схватил меня за руку.
— Валим отсюда! — прошептал он.
— Да я его голыми руками сейчас задушу! — орал я. — Ебал я твою мать, Катон, и твоих наебышей, и жен твоих наебышей, а твою сестру ебал сам Гай Юлий Цезарь!
— Антоний! — заорал Курион, и я, оценив обстановку, понял, что действительно пережал. Тогда мы побежали.
Впрочем, я считаю, что это был лучший мой день в сенате. Терять нам резко стало нечего, и на бегу я кричал, что убью Катона, убью Цицерона, убью всех их подсосков, а потом буду трахать их симпатичных дочек и страшных жен.
Признаю, Луций, выглядело это менее внушительно, чем если бы я стоял на месте.
Лонгин чуть ли чувств не лишался, Курион шептал ругательства, а я все продолжал неистовствовать, пока Курион не схватил на бегу чашку с горячей водой с лимоном, которую продавал какой-то мужик, и не вылил ее содержимое мне в лицо.
— Очнись, идиот тупорылый! — заорал Курион.
— Весьма печально, — сказал Лонгин. Ты его, наверное, помнишь, длинный, похожий на призрака, всегда грустный и нервный человек с язвой желудка.
Так вот, он сказал, задыхаясь:
— Весьма печально. А я хотел в Байи съездить. Теперь не съезжу.
До ночи мы прятались у Лонгина. Его мать, такая же длинная призрачная женщина, все время приносила нам что-нибудь поесть в надежде подслушать наши разговоры.
Но, на самом деле, они были не очень-то примечательные.
В основном, Курион обхватывал голову руками:
— Все было очень плохо, но ты, мать твою, ты сделал все еще хуже! Поздравляю!
Лонгин молча ел пульс, на что угодно другое, кроме этой нехитрой каши, у него не хватало желудка. Когда я спросил его:
— А ты что думаешь?
Он повторил:
— Весьма, весьма печально.
Помолчав, он добавил:
— Но что уж теперь делать?
— Да, — сказала его мать. — Что вам делать, Квинт? Надо подумать. Прошу прощения, друзья, я лишь проверяю, достаточно ли у вас всего.
Я широко улыбнулся ей.
— Спасибо за твою заботу. Мы очень признательны.
— Я бы на твоем месте был бы так вежлив с Катоном, — сказал Курион.
— С этим…
— Тише, — сказал Лонгин. — Не при маме.
— Но, друзья, нам действительно нужно уезжать, — сказал Курион. — Сегодня же ночью.
— Если мне будет позволено высказаться, — осторожно начала мать Лонгина. — Вам необходимо переодеться во что-нибудь неброское.
Она вздохнула.
— Вроде рабского платья.
— Отличная идея! — сказал Курион. — От этой женщины больше пользы, чем от вас обоих, народные защитники.
Я сказал:
— Не зли меня, Курион. Мне не хватает сегодня крови.
— Откусишь голову Катону при следующей встрече, — сказал Курион. — Это тебя изрядно взбодрит, дружочек.
Он поднялся на ноги:
— Решено, обрядимся в рабов и поедем к Цезарю. Пусть он знает, что эти скоты объявили ему войну.