И теперь вопрос, которым я задаюсь, прежде всего таков: когда все случилось именно так?
Сначала я был дурацким смешным ребенком, любящим убегать от своих проблем, потом беспутным юношей, затем талантливым воином, потом скандальным политиком, и так далее, и тому подобное, и ни одно из этих состояний, проявившись, уже не исчезало.
Но когда груз этих состояний стал невыносимым и повернул мою судьбу? С самого начала? С того момента, как я стал много пить? Когда я уехал с Габинием? Когда я стал народным трибуном?
Мне кажется, что чуточку позже последнего, во время гражданской войны, когда я остался в Риме, а Цезарь отправился в Испанию. Очень недальновидное решение, я понимал это даже тогда. Я страстно желал отправиться за Цезарем и зубами вырвать для него победу, я мог это сделать, у меня были талант и смелость, и боевой опыт. Дома же, в Риме, меня не любили сенаторы, и обо мне уже давно ходила дурная слава. Я прекрасно понимал, что мне будет нелегко и, в первую очередь, из-за скуки.
В мои обязанности входили такие невероятные, завораживающие и остросюжетные вещи, как: хлебные поставки, организация флота, поддержание правопорядка, и так далее и тому подобное. Можешь себе представить, в каком я был восторге?
Но, милый друг, политика есть политика. Мне уже хотелось власти, я вкусил ее и не мог теперь без нее жить. Я был не слишком к ней готов, но страстно желал ее. И, если мои обязанности казались мне скучными и утомительными, то само назначение льстило. Хоть я и предпочел бы стяжать славу на поле брани, мне нравилось наслаждаться своим важным положением.
И в этом Цезарь не прогадал. Теперь, будучи чуть старше, чем Цезарь был тогда, я уже понимаю, почему был назначен именно я. Помимо чисто стратегических причин (Цезарю важна была возможность освежить свое войско в нужный момент), имелись причины политические. К примеру, я, с моим отвязным образом жизни, вряд ли мог бы стать достаточно надежным и востребованным человеком в городе, чтобы потом претендовать на власть. И в то же время, я был очарователен и популярен среди солдат, а значит, обладал возможностями поддерживать порядок на улицах и мог рассчитывать на подчинение.
Милый друг, наверное, ты думаешь, что я идеализирую Цезаря. Но такова правда о нем, он никогда не принимал пустых решений. И даже минимально обоснованных решений он тоже не принимал. Все, что делал Цезарь, имело далеко идущие последствия. Он знал, как заставить мир крутиться в нужную ему сторону.
Этим качеством отчасти не обделен и Октавиан, хотя ему никогда не достичь такого же совершенства.
Так или иначе, первым делом, без совета Цезаря, а по своему собственному почину, я решил проявить благородство души и объявил амнистию изгнанным и ограбленным. От тех, чьих родителей лишили прав еще при седых мудях Суллы и до свеженьких врагов Помпея, еще не успевших толком привыкнуть к своим маленьким каменистым островкам.
Всем свободы! Пусть Рим знает, что милосердие Цезаря не знает границ, и заручится новыми полезными людьми, лично обязанными нашей доброте и участию.
Знаешь, кого я при этом забыл? Конечно, знаешь. Дядьку. Причина крайне проста: я прогулял все приданное Антонии, данное мне на хранение. И хотя теперь я был при деньгах, отдавать нажитое непосильным разбоем мне не хотелось. Я предполагал, что с дядькой по части денег в любом случае возникнут проблемы.
Так что, когда мы с Лонгином составляли списки, это он сказал:
— Что насчет Гая Антония Гибриды?
— А? — сказал я. — Нет! Это неисправимый мудак! Пусть сидит на своем островке и думает над своим поведением.
Лонгин так характерно, по-лонгиновски приподнял бровь, но ничего не сказал.
В защиту меня стоит сказать, что дядька жил на своей Кефалонии неплохо, даже хорошо, устроил там свои порядки и в ус не дул. Конечно, старый мудак был бы не против вернуться в Рим и хорошенько здесь покутить, но и без этого излишества жил полной жизнью.
Так что вот так. Помню наш с тобой разговор по этому поводу.
Ты недавно вернулся из Азии, и мы возлежали с тобой у меня дома, в соседней комнате надрывно плакала моя дочка, что-то ей там не понравилось, и я слышал бормотание раздраженной Антонии.
— Бедный малыш, — сказал я и крикнул. — Эй, потише там!
— Кормилица заболела! — крикнула Антония. — А меня эта девчонка вообще не воспринимает!
— Вся в меня! — крикнул я.
Ты засмеялся, а я сказал:
— Ну так что ты хотел?
— Дядька, — сказал ты. — Возвращаются изгнанники, а как же дядька?
— Ну, — сказал я, подливая себе еще вина. — Дядька как дядька. Сам знаешь.