— Не знаю, — сказал ты. — Ты что, оставил его там?
Я помолчал.
— Хочешь ослятины? — спросил я через некоторое время. — Очень хорошая ослятина. Повар так ее приготовил, словно сам родился ослом.
— Марк, ты серьезно? Каким бы он ни был, он наш родич. Я тоже его ненавижу, ты сам знаешь, но он — наш родич, и на этом все.
И вдруг я как-то в один момент понял, что ты повзрослел. Что вот он сидит передо мной, взрослый человек со своими надеждами и чаяниями, но главное — со своими принципами и убеждениями.
Я чуть не расплакался, честное слово. Мой маленький братик, самый младший, самый слабый, вырос и стал честным человеком.
Удивительно, конечно, каким образом, но факт остается фактом. Я так тобой гордился. Смотрел и видел, что окончательно исчезли твои конвульсивные подергивания, а веснушки стали светлее. И вот ты просил меня вернуть человека, которого ты на самом-то деле любил куда меньше меня.
Ты просил меня, потому что считал это правильным.
И я, восхищаясь тобой невероятно сильно, тебе отказал.
Я сказал:
— Дядька реально преступник. Грабитель с большой дороги. Сюда его возвращать, чтобы он снова начал свои темные дела?
Ты сказал:
— Разве он единственный из тех, кто был изгнан за дело? Ты возвращаешь других.
— Ну, я для начала стараюсь ознакомиться с делом, — ответил я уклончиво.
— Ты не хочешь возвращать его из-за Антонии, так?
— Антонии, кстати, плевать на него. Она так и сказала. Плевала она на него и на всех других Антониев, живых и мертвых, вплоть до десятого колена.
Ты понизил голос и подался вперед.
— Ты знаешь, о чем я.
— О деньгах, — сказал я ему, протягивая золотую тарелку с козлятиной. — Но дело не в этом. Я, понимаешь ли, делаю то, что велит Цезарь. Он бы не вернул Гибриду, потому что он, ну, знаешь, такой Гибрида. Вот и все. На поешь.
Ты нахмурился.
— Цезарь имеет к этому какое-то отношение?
— А то! — сказал я. — Ты думаешь, он доверил бы мне такое важное дело? Нет уж, сначала дела досматриваю я, а потом он. Посылаю с отчетами о проведенных мероприятиях. Ты уж извини, но дядька человек своеобразный. Это понимают все.
— Ты тоже своеобразный человек.
— Двоих таких просто не нужно.
Ты смотрел на меня пытливо, как в детстве, когда старался угадать, в каком кулаке я зажал камушек. Я пожал плечами.
— Расклады пока такие. Но все может измениться. В конце концов, я еще за него попрошу.
— Ты не выглядишь расстроенным.
— Естественно, я не в восторге от дядьки.
— Ты его обожал.
— И ты его когда-то обожал. Но мы оба знаем, что он такая мразь!
— Я только надеюсь, что ты не такая мразь.
— Да я добрейший человек из тех, что есть сейчас в Риме.
Думаю, у меня не получилось тебя убедить. Но взамен я предложил тебе, раз уж тебя так волнуют бедняки, заняться вместе со мной хлебными поставками.
— Работа не пыльная, — сказал я. — Только скучная, зато очень полезная. Ты мне поможешь, милый брат, но, главное, поможешь людям.
Какое счастье, что моя лень сочетается с грамотной способность к делегированию обязательств. Насколько я знаю, ты был крайне увлечен поставками зерна своим беднякам, и с этим у нас никаких проблем не возникло.
За остальные свои обязанности я перво-наперво взялся весьма горячо. Мне хотелось доказать, что я чего-то стою. И, так обычно со мной и бывает, когда я брался за что-то с желанием, у меня получалось.
Флот я приготовил и содержал в порядке, разгула криминала, как это частенько бывает в эпоху политической нестабильности, не допустил тоже, не все вопросы, которые я получал от просителей, были мне под силу, но я находил, кому их передать.
Первое время я яростно работал на благо Рима, не спал ночами, стараясь въехать во все эти хитросплетения торговых и деловых отношений, обиженных и обидчиков, вражды между богатыми и бедными и во все прочее.
Многое мне приходилось постигать собственным умом, многое объясняли мне Лепид или Лонгин, в любом случае, помню из тех времен, что спал я мало, и все время надиктовывал что-то Эроту, он отсылал письмо за письмом, а у меня уже в голове рябило от слов, и язык ворочался как бы сам по себе, без участия в этом деле мозга.
Потом резко, буквально в один день, мне это все надоело. И тогда я стал много времени проводить на Марсовом поле в компании солдат, простых ребят, с которыми мы друг друга понимали отлично. Если у меня появлялись лишние деньги (то есть, если я отщипнул себе что-либо из государственных расходов), мне в первую очередь хотелось сделать подарки им. Они вызывали у меня острую жалость. Будто рыбы, вынутые из воды, они страдали от вынужденного простоя, от того, что задержались не на своем месте. Большинство из них были идейными, они любили Цезаря и желали ему помочь. Ребята тосковали, и мне хотелось порадовать их.