Вроде бы я очень веселился, милый друг. Но я, скорее, хотел бы некоторых сведений по поводу моего тогдашнего времяпрепровождения от тебя. Снова жаль, что я тебя не спросил.
Ясно помнится мне лишь один вечер, тот самый, в который я увидел Кифериду. Помню, я пришел в театр со своими приятелями, на мне висла какая-то девица с выкрашенными в фиолетовый волосами и с пирсингом на языке. Я был такой пьяный, что не мог вспомнить, сосала ли она мне уже. Наконец, пришел к выводу, что этот металлический шарик, его прикосновение, я бы запомнил.
Мы устроились в амфитеатре, в первом ряду, и я спросил:
— А что показывают?
— А, — сказала мне девица. — Я без понятия.
Вообще, в театр я тогда ходил часто, и сам спонсировал многие представления. Возможно, и это тоже. Однако к моменту, когда актеры выходили на сцену, я частенько бывал уже так мертвецки пьян, что едва ли воспринимал происходящее и редко осознавал, что за сюжет играется, и кто его представляет.
Но вот она вдруг вырвала меня из тошнотворно-прекрасного опьянения, вознесла и бросила вниз, сделав мне больно.
Я помню, она играла Медею. Ее растрепанные волосы торчали в разные стороны, рот был искривлен в страдальческой гримасе, она рвала на себе одежду, и в дырах проявлялись весьма соблазнительные кусочки. Они запрокидывала голову к небу и кричала, проклиная неверного мужа, а ее руки тем временем скребли сцену, и я буквально чувствовал, как ломаются ее ногти, не мог это видеть, но знал, что так и есть, потому что настолько напряжены были ее руки, и настолько резко двигались ее пальцы. На шее выступила синяя жилка, из груди ее вырывались хрипы, и жилка вторила им в своем биении.
А потом она вдруг посмотрела прямо на меня. Клянусь, на меня и только, хотя у актеров полно таких уловок, я знаю. Ее нос кровоточил. Скажу тебе честно, меня это так впечатлило. В этой крови не было уловок, Медея просто была слишком напряжена, и эта страсть вырывалась и багровыми каплями падала вниз.
Ощутимое, явное, живое страдание, физическое страдание.
Я захотел слизать эту кровь, просто чтобы причаститься к высокому.
Под светом софитов, белым и ярким, она казалась бледной ведьмой, а ее кровь была почти черной. Эта женщина, прекрасная и ужасная Медея, медленно слизывала кровь, пока хор костерил ее на все лады. А потом она улыбнулась, и зубы были розовые от крови.
О Венера, какой прекрасной эта женщина показалась мне. Черты ее были совершенны, хоть и злы, красивые пальцы с переломанными ногтями скребли полную грудь, словно Медея задыхалась.
Я тоже задыхался. Честное слово, милый друг, я не мог дышать, пока не могла она.
После окончания трагедии, я подошел к ней и с удивлением увидел, что она не молода, не стройна, и даже не слишком красива. Черты ее были чуть расплывшимися и мягкими, вокруг губ уже залегла сеть морщинок, груди казались обвисшими, ноги пухлыми.
Словно бы я встретил совсем другого человека, не причастного к чудному и чудовищному зрелищу, захватившему мой разум и сердце.
Моя фиолетововолосая спутница со всех сторон была краше: моложе, ярче, гибче, но я не мог отвести глаз от актрисы.
Вдруг мне на ум пришло ее имя, весьма, кстати, известное.
— Киферида, — выдохнул я. О милостивая и безжалостная, Венера Прародительница, это имя прозвучало сладким выдохом.
Я видел все ее несовершенства, но на самом деле они были куда менее реальны, чем одно лишь воспоминание о крови, текущей из ее носа. Почему меня это так поразило? Неужели я мог быть уверен, что кровотечение — не простое совпадение, а проявление ее воли? Потому что именно это и восхищало меня так сильно. Медея, пустившая себе кровь сразу в двух смыслах — кровь своего тела и кровь своих детей.
Эта прекрасная черная страсть, что могло быть лучше и красивее нее? Перед этой страстью искаженных страданием и безумием черт отступала сама реальность.
Я сказал:
— Сам Дионис, пожалуй, спустился бы увидеть такую Медею.
— Дионис видел Медею сотни раз, и куда лучшую, чем я, — ответила Киферида. У нее были зеленые глаза. Яркие, с желтоватым оттенком, глаза хищницы, окруженные нежными лучиками морщинок. Ее несовершенства вдруг вызвали во мне нежность. Я видел, что этот талант, самый великий, быть может, из существовавших ныне, был подвержен старению, а значит и смерти.
Я сказал:
— Неправда. Не верю, что была лучшая Медея. И настоящая не сравнится с тобой ни красотой, ни безумием, ни злобой.
— В жизни я незлобива, — ответила Киферида тихонько. Она всегда берегла голос для сцены.
— Я хочу пригласить тебя ко мне на пир, — выдохнул я, отчаянно краснея, будто мальчишка. — Будь добра ко мне и не откажи. Если ты откажешь, я не смогу жить, я возьму меч и проткну свое сердце, потому что оно не нужно мне больше и не имеет ценности. Я увидел главную вещь в своей жизни, и не хочу жить дальше, если только ты не спасешь меня призраком того момента, что я видел на сцене.