— А ты — пугающий мужчина, — ответила она.
Мы с Киферидой сидели на весьма приличном расстоянии друг от друга, и я не спешил придвигаться к ней. Для меня это было все равно, что нарушить покой богини.
Я сказал:
— Я могу дать тебе все, что ты захочешь. Честно.
— Нет, — сказала она спокойно, без упрека, без грусти, просто так, словно разглядывая что-то над моей головой. — Или ненадолго. Но это даже хорошо. Твои страсти вспыхивают и остывают, и ты не можешь это контролировать.
— Но откуда ты знаешь меня так хорошо? — спросил я. — Как это может быть, чтобы ты понимала такие вещи.
Киферида посмотрела на небо. Над нами были весьма романтические, черные в звездах, небеса.
Она сказала:
— Это видно по твоему лицу. Всегда все видно по лицу человека. Большинство людей не могут скрыть ничего, их выдает мимика, выражение глаз, улыбка.
Киферида помолчала, а потом протянула:
— Кроме того, о тебе сплетничают.
Я засмеялся.
— Вот оно что! Развела меня, как дурачка!
— Это тоже говорят.
— Кто говорит?
Киферида улыбнулась.
— А я не скажу.
— Да ладно, я незлобивый.
— И это говорят.
— Ну-ка?
— Тоже не скажу. Я не выдаю своих источников. Поэтому я многое знаю.
Я сказал:
— И используешь эти знания для…
— Для вдохновения, — ответила она. — Мне нравится понимать людей. Так проще играть. Чтобы сыграть Медею, нужно найти Медею в себе. А чтобы найти Медею в себе, нужно увидеть с десяток таких Медей.
— И много ты видела детоубийц? — спросил я. — Просто интересно, для статистики по городу, так сказать.
Киферида покачала головой.
— Не обязательно они детоубийцы. Ревнивые, готовые сорваться в безумие, ставящие любовь превыше добродетели, превращающие любовь в порок.
— А ты такая?
— И я такая, — ответила она. — Я всякая. И ты всякий. В других людях нет ничего такого, что отсутствует в нас самих.
Давным-давно, с отъезда Цезаря, я ни с кем так не разговаривал. Откровенно и интересно, и о делах духа, а не плоти. Мне давно не было так здорово кого-то слушать, и мой разум изголодался по пище.
Я сказал:
— Но тогда как мы умудряемся ненавидеть себе подобных?
— А разве мы так сильно любим себя? — спросила Киферида.
Вот, милый друг, в чем чудо. Мы сидели на крыше, а под нами, обалдевшие от вина люди пели песни, хохотали, судя по звукам, и дрались, или обжимались, кто знает. Рядом с нами был световой люк, но я не хотел в него заглядывать. Он стал золотым от света свечей, и оттуда доносились музыка и крики — этого было достаточно, чтобы не забыть, что ниже нас еще существует мир.
— Я люблю себя, — сказал я. — Просто обожаю. А ты?
— Тебя? Наверное, еще нет. Но полюблю, если ты себя любишь. Я легко покупаюсь на это.
— Нет, — сказал я. — Что ты полюбишь меня, я знаю абсолютно точно. По-другому и быть не может. Любишь ли ты себя?
Киферида посмотрела на меня зелеными, блестящими глазами.
— Бывает по-разному. Я люблю себя на сцене.
Она вытянула ноги, и я увидел на них сетку вен. Мне захотелось поцеловать эти синие линии, эти реки на карте ее тела. Столь несовершенна и столь прекрасна. Никогда в жизни, ни до, ни после не было у меня такого помешательства.
Луций, представь себе, я даже не хотел никогда увидеть ее молодой, хотя говорили, что она была божественно прекрасна. Она не приходила молодой ко мне во снах. Я любил ее печальную зрелость, потому что она была рассветом ее таланта.
Я сказал:
— А почему не любишь себя после?
Киферида посмотрела на меня. В свете луны желтый отблеск ее глаз казался золотым. Я почувствовал себя очень пьяным.
— Потому что я хорошо себя знаю, — сказала она. — И знаю все свои недостатки.
— Я тоже знаю все свои недостатки, — сказал я. — Я безответственный, эгоистичный, эгоцентричный, ленивый…
— Но ты настолько эгоистичен, — засмеялась Кифирида. — Что почитаешь их за достоинства. Раз говоришь мне все это сейчас.
— Я просто честный. Хочу, чтобы ты видела все. Если уж мы с тобой начинаем друг другу нравиться.
— Ты так уверен?
Я кивнул, а потом поцеловал ее. Губы Кифериды были горьковатыми на вкус.
Никогда еще мне не случалось целовать столь горькие губы. И после, наверное, тоже. Будто она провела по губам кисточкой, смоченной в перечной воде.
Я чувствовал невероятную радость от того, что мог прижать ее к себе, от того, что сейчас сливаюсь в поцелуе с тем, что видел на сцене. Я целовался с Медеей. Я целовался с Антигоной. Я целовался с Ниобой. Я целовался со всеми женщинами, чьи души она призывала в себя на сцене.