Я прошептал ей:
— Сделай это для меня, умоляю.
Она засмеялась тихонько, совсем как девчонка. Киферида вообще была очень смешлива.
— Сейчас, — сказала она. — Мне надо сосредоточиться.
Я погладил ее по щеке, нежно улыбнулся, а она крепко зажмурилась, и вдруг из ее носа закапала кровь. Я сцеловал черные капли.
Что это была за женщина, Луций! Как удивительна и прекрасна, как нежна и умела в постели, как вежлива и обходительна в обществе! Она мало пила и была крайне внимательна. Она действительно многое могла сказать о людях, и я часто водил ее с собой, чтобы она посмотрела для меня на кого-нибудь, будто она стала моим личным гаруспиком. Сама мысль о расставании с ней была для меня подобна смерти. Я целовал ее тело, я оставлял на ней укусы, надеясь отметить принадлежность этого воздушного, нежного существа мне. Я хотел быть с ней везде и всегда. С того момента, как я сцеловал черные и блестящие капли ее крови, я будто выпил любовное зелье, и страсть моя уже не могла утихнуть.
Я называл ее своей Медеей и ставил ей в укор то, что она приворожила меня.
А она нежно гладила меня по голове и говорила мне, как больному ребенку, что все пройдет.
Она знала, сколь недолговечна моя любовь, а я наслаждался ей, думая, как удержать ее, как не дать ей ускользнуть из моих рук.
Да, немолодая, да, уже некрасивая. Впрочем, что бы ни говорили, я не думаю, что и в молодости она была такой неудержимо прекрасной, какой осталась в людской молве.
В ней сверкала магия, обращавшая простоватость в невероятную красоту. Киферида более всех моих женщин, которых любил я когда-либо, случайных и тех, которые будут принадлежать мне вечность, утешила мою больную голову.
О прекрасная, сиятельная Киферида. Она сделала меня счастливым, но это мало помогало мне решать текущие государственные проблемы. От любви я пьянел еще сильнее, чем от вина. Но я был счастлив, что правда, то правда, и энергия моя удвоилась. Не всегда оно полезно.
Или, как сказал мне как-то Цицерон:
— Лучше бы Антоний не делал ничего вовсе, чем делал что-либо, не рассчитывая на результат.
Но откуда ему в самом деле было знать, что я там делал, и как я старался, учитывая, что этот прекраснодушный циник, как его называл Курион, сбежал подальше от Рима, под крыло Помпея.
Этот его поступок, впрочем, мне был вполне симпатичен. Во-первых, мне хотелось, чтобы Цицерон существовал, если уж ему было необходимо продолжать это делать, как можно дальше от меня. Во-вторых, разве не поступок настоящего друга он совершил? Цицерон никогда не верил, что Помпей выиграет войну, но он присоединился к нему, каким бы безнадежным ни казалось ему само предприятие.
Правда, бедняжка не довел дело до конца. В этом был он весь, Цицерон, разве нет? Прекрасные порывы его нервного сердца гасила суровая реальность. В конце концов, он струсил умереть вместе с Помпеем и приполз к Цезарю за прощением.
Но история-то, но поворот-то, это все красиво. Я ценю красивые жесты, так что и этот мне понравился.
В общем, к моему большому счастью этот нервный, болезненный, вечно суетящийся человек не мозолил мне глаза.
Но с сенаторами у меня все равно ничего путного не выходило. Киферида сказала:
— Ты для них слишком вульгарен. И всегда будет так. Они могут простить многое, даже бесчестность, но не безвкусицу.
— Да ладно? — сказал я. — Прощают же они Цицерону его речевки.
— Ты знаешь, что он прекрасный оратор, — сказала Киферида.
Честно говоря, эта мудрая женщина никогда не давала мне советов. Она давала мне информацию, проясняла кое-какие непонятные мне мотивы или указывала на недостатки моего собственного поведения, но никогда не говорила, что именно я должен делать.
В тот день, помню, мы лежали в постели, и я говорил ей:
— Моя голова разрывается.
— Это от вина, — мягко сказала она.
Но не сказала, как любая другая женщина на ее месте: тебе, Антоний, следовало бы меньше пить.
Нет, Киферида никогда не говорила мне ничего такого. Когда она заявляла, что голова у меня болит от вина, то просто констатировала факт.
— Не только, — говорил я. — Вообще ото всех этих дел. Как Цезарь справляется с такой работой?
— Он держит свой ум острым, — ответила Киферида. Я подался к ней, предлагая меня погладить, и она, поцеловав меня в макушку, принялась ощупывать мою голову, ее нервные, быстрые руки делали это так приятно, что я почти забылся во сне.
Сквозь сон, подступающую приятную, теплую тьму, я сказал:
— Я притворюсь не вульгарным. Стану вести строгий образ жизни.