— Ты по ошибке выпил благовонное масло в доме Лепида.
— Да, — сказал я. — Но Лепид ведь не наш враг. Его никуда не нужно переманивать.
— К счастью.
— Мне хочется, чтобы здесь был Курион, — сказал я. — Он всегда подсказывает мне, как поступить. И у него есть политическое чутье. Иногда, когда я совсем не понимаю, что делать, мне начинает казаться, что любой раб справился бы лучше меня.
— Не всякий, — сказала Киферида с мягким смехом. Мне нравилось, как она аккуратно колола меня, это никогда не было слишком обидно.
Я сказал:
— И всего так много, и все такое разное. Им нужен хлеб, Цезарю нужен флот, всем нужно, чтобы я из кожи вон лез, но понравился им.
— Тебе нравится нравиться, — сказала Киферида.
— Но мне не нравится, когда все меня ненавидят, — сказал я.
— Тебя любят солдаты. И народу ты нравился бы куда больше, если бы…
Тут она замолчала.
— Если бы что? — спросил я, подаваясь к ней и целуя ее. Но Киферида покачала головой.
— Это ты любишь нравиться, ты и думай.
Какие счастливые и томительные были эти часы, проведенные в успокоенной полудреме. Я не мог заснуть окончательно, и Киферида следовала за мной в моих ночных бдениях. Мы занимались любовью медленно, и всякий раз, когда я был слишком порывист, слишком груб, она мягко и ласково успокаивала меня.
Теперь я задаюсь вопросом, знал ли я Кифериду настоящей, и была ли она такой же, к примеру, с Брутом? Или для каждого она становилась той женщиной, в которой он нуждался?
Я хотел любви и нежности, чтобы она целовала мне виски и говорила мягким, успокаивающим голосом, чтобы говорила так, как журчат ручьи весной, и всякие хорошие вещи.
Она и говорила. И была той, которой я желал.
Я жалею вот о чем: Киферида стала той женщиной, в которой я нуждался, но я так и не узнал, какая она, когда никого нет рядом.
Эта женщина, будто вода: вода легко принимает любую форму, вбирает в себя любые примеси. Так и Киферида с легкостью становилась кем угодно. Если продолжить это сравнение, то я так и не испробовал чистой воды из озера, откуда она бралась, и не знаю ее вкус. Я пил ее с медом и вином, лил ее в лучшие амфоры, но никогда не знал, что она из себя представляет на самом деле.
Теперь я добрался бы до этой тайны, до самой сердцевины, но тогда я был моложе, и принимал ее изменчивость, легкую податливость, как данность.
И она была единственной женщиной, которой нравилось, когда я был с ней очень нежен, только нежен и томительно ласков. Вот это, думаю, настоящее.
У меня было множество женщин, но ни одна не любила нежность так же сильно, как Киферида. Однажды я спросил ее, почему так, почему страсть кажется ей таким горьким плодом.
Она ответила:
— Когда я была рабыней, я не могла попросить мужчину о мягкости. Считай, что я наслаждаюсь властью.
Но, думаю, отчасти она боялась мужчин, того, что они могут с ней сделать, если захотят — и в этом яснее всего проявлялось ее рабское прошлое. В остальном, Киферида выглядела и вела себя как свободнорожденная.
Так вот, тот раз, да, тот раз: мы снова занялись любовью, и я вел себя так осторожно, как только это возможно, словно Киферида была из стекла. Потом, когда мы лежали рядом, стараясь отдышаться, я спросил:
— Выгляжу нелепо, да?
— Весьма, — ответила она честно. — Как Геркулес, если бы он гладил кошку.
— У меня есть кошка, которую он гладил, — сказал я, подняв с пола свою львиную шкуру.
— Дурачок, — сказала Киферида. Я потянулся, зевнул и клацнул зубами.
— Все достало, — сказал я. — Не могу больше. Ходить в окружении ликторов круто, но быстро надоедает. А я думал, мне так понравится, вроде как, я такой важный.
Киферида сказала:
— Такое твое положение временно. Как и чье угодно положение в этом мире.
— И вилла Помпея надоела, — сказал я.
— Потому что ты превратил ее в лупанарий.
Я пожал плечами.
— Это не я.
— А кто же?
— А Помпей сам, — засмеялся я.
— Правда?
— Правда! Совесть — тысяча свидетелей.
И вдруг мне в голову, безо всякой связи с разговором, пришла прекрасная мысль.
— Думаю, мне надо отдохнуть.
Киферида приподняла тонкие темные брови.
— Правда? — спросила она. — Отдохнуть?
— Думаешь, я ошибся словом? Думаешь, я хотел сказать "поработать"?
Киферида засмеялась.
— Нет, Марк Антоний, не думаю.
— Надо отдохнуть, — пробормотал я. — От всего этого. Тогда моя голова заработает снова. Знаешь что, мне надо проветриться, вот и все. И тогда станет ясно, что делать, и как быть. Ты совершенно права!