— Я такого не говорила, — со вздохом сказала Киферида. — Совершенно точно.
— Но ты так подумала, верно?
После недолгой паузы она сказала:
— Нет. Я так не думала.
Но я уже был вдохновлен новой сияющей идеей.
— Мы с тобой поедем в Байи, ты и я, и никого больше. Будем с тобой трахаться и купаться, купаться и трахаться, и я вернусь отдохнувший, посвежевший, и все станет таким новым и прекрасным.
— Вижу, ты вдохновлен, — сказала мне Киферида. Она не сказала, нравится ли ей эта идея, но поехала со мной.
Вообще-то я не имел права устраивать себе отпуск, но Лепид, думаю, находившийся в беспримерном восторге от того, что я на какое-то время уеду, пообещал со всем разобраться.
И мы с Киферидой отправились в Байи.
Вообще, конечно, Байи славились своими лупанариями, роскошными и развращенными даже по меркам этих нескромных заведений, но меня вдруг туда не потянуло, у меня была моя Киферида, и я любил ее свежо и страстно.
Прекрасный город стройных кипарисов и синего моря, город, которому нет равных в удовольствиях. Даже в местных термополиях для омовения рук подавали воду с шафраном, все дышало беспредельным богатством и радостью жизни.
Но именно всего этого я наелся изрядно и дома, крошечные Байи устроил я себе на вилле Помпея, поэтому в местные роскошные заведения меня совершенно не тянуло.
Наоборот, я жаждал уединения, и мы с Киферидой поселились в большом, прекрасном доме на самой окраине города. Красивое, непомерное для человека здание — у этой виллы имелась даже собственная пристань, прекрасная дорожка, ведущая в никуда, в синее море без конца и без края. Рядом был живописный скалистый берег с узкими нишами, облизываемыми волнами острыми камнями, роскошными просторными гротами, вода в которых была столь чиста и целебна, что одно погружение в нее избавляло от похмелья.
Хозяйкой дома была одна богатая вдова, которая приходилась Кифериде близкой подругой. Это была красивая, чернокудрая женщина с печальными, опухшими глазами. За ней все время ходил мальчик лет этак шести, ее странный сынок.
Его звали Тит, и та женщина, Семпрония, очень любила мальчишку.
Ребенок был на редкость красивый, он унаследовал черные кудри матери и ее глубокий взгляд, однако лицо его было бледным, а нос длинным и ровным, и весь его вид выражал такое благородство, такую божественную, ничем не объяснимую аристократичность.
Впрочем, Тит оказался сумасшедший мальчонка. Она частенько повторял слова снова и снова и бил себя по голове. А дни предпочитал проводить, ходя хвостиком за матерью или, напротив, прячась где-нибудь и раскачиваясь.
Семпрония сказала:
— В тот год, когда умер мой муж, малыш Тит упал с лестницы. Его голова повредилась. Раньше он не был таким.
Мне было жаль эту красивую женщину, ее богатый дом с безупречными мозаиками и просторными анфиладами, с роскошной библиотекой и огромным садом, он не стоил тех лишений, которые она претерпевала, лишившись для начала мужа, а потом, по сути-то, и сына.
Тит, да, милый, смешной мальчонка, но сразу ясно, что у него никогда не будет жизни за пределами этой прекрасной виллы, он не станет мужчиной, не отправится на войну, не женится, не займется политикой. И смотреть на эту его красоту, которой суждено было расцвести и увянуть здесь, оказалось совершенно невыносимо.
Я старался быть добрым к мальчишке и часто дарил ему подарки, правда, он не применял их по назначению: сладости закапывал, а игрушки бросал в море. Не потому, что ему не нравился лично я, нет, он принимал подарки с благодарностью, но у Тита были свои представления о том, что с ними делать.
Я так и называл его Дурачок Тит.
Отдых у меня удался с самого начала. На вилле было все, в том числе и тренажерный зал, где я, хорошенько напиваясь прямо с утра, проводил полдня. В самый полуденный зной я прыгал в пахнущий хлоркой бассейн и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, изможденным физическим, мертвецки пьяным и наполненным каким-то волшебным смыслом всей жизни.
Не знаю, отчего мне было так хорошо напиваться в качалочке, а потом прыгать в бассейн и глотать хлорированную воду. Таков был мой особенный ритуал. Заниматься пьяным — удовольствия мало, кружится голова и тошнит, но в этом столь много запредельной свободы тела, свободы от ограничений, свободы от боли, что я будто исчезал из мира людей и на короткое время становился богом. Когда ты бухой, то сам не замечаешь, как получаешь травмы, тебе кажется, что ты можешь все, и ты не чувствуешь, что тебе больно, но и то и другое — обман. Похоже на мою жизнь, правда?
А в хлорированной синей воде бассейна я рождался заново.