Я опять говорю о смерти, будто нет других тем, но это ведь неправда. Есть другая тема — моя жизнь, и в ней, о, ты знаешь это, есть и было все. Я пишу потому, что вспомнил о Курионе. Терять друзей нелегко, и даже спустя годы носишь это в сердце, как камень. Кажется, к гибели родственников готовишься всю жизнь, боишься этого, отчаянно желаешь отдалить мгновение расставания, но их смерть уже заключена в тебе. Когда умирает друг, ты не веришь, потому что история о его смерти не записана в твоей семье, в твоем детском уме, такая смерть приходит из ниоткуда.
Но, как говорил мне когда-то Публий, все в жизни надо принимать так, как оно есть. Вроде как отряхиваться и идти дальше. Я делал это всю жизнь, потому что так меня учил Публий, а теперь, когда дальше идти некуда, и можно уже не отряхиваться, приходит понимание. Но приходит оно не с разрывающей сердце болью, как я ожидал, а с правильной печалью.
И я в очередной раз убеждаюсь, что Публий все знал.
Так вот, после моего блистательного присоединения к Цезарю, Фортуна хорошенько взялась за меня. Сражение шло за сражением, и я демонстрировал Цезарю не только похвальную смелость и ловкость, но и хитрость, способность выступить в нужный момент, взаимопонимание с солдатами, в общем, все, чем я был так славен.
Цезарь видел меня исключительно с хорошей стороны. И хотя до него, безусловно, доходили слухи о моем поведении в Риме, в бою я отличался такой радостью и страстью, без которых не бывает победы, и Цезарь только хвалил меня.
Я был настолько в ударе, что со своей кавалерией дважды пресекал бегство солдат Цезаря и заставлял их приложить немножко (много!) усилий и добыть нам победу.
— Давайте! — кричал я. — Я не боюсь смерти, и вы не бойтесь! Какая разница, лишитесь вы головы так или этак! Разворачивайтесь и сражайтесь!
И, пару минут спустя, я сам кидался в сражение, в кипучее, пахнущее кровью варево войны.
Я не боялся ничего, даже если бы на стороне Помпея сам Плутон командовал подземным войском, я с криком ринулся бы на него. Все, что в мирной жизни приносило мне боль, все, что было неудобным, как слишком тесная обувь — ногам, на войне вдруг становилось моим достоинством, и я терял себя грамотно, а потом всегда находил.
Мне не за что винить Фортуну, ее нежные руки обнимали меня всякий раз, когда я брался за меч.
Однако, есть у меня одна печаль из тех времен. В битве при Фарсале, решающей битве, главной битве всей войны, я командовал левым крылом, и мое влияние на итоговый результат было незначительно.
Я мог бы прославить свое имя еще сильнее, и долго корил судьбу за то, что не успел хорошенько надавать всем люлей на вверенной мне территории. О, жестокая судьба, думал я, почему я не стяжал больше славы в этой великолепной битве.
Узнаешь меня? Мне всегда мало.
Цезарь, благодарный мне за мое удачное прибытие и верную, храбрую службу, сделал меня вторым человеком в государстве. А, поскольку он снова погнался за Помпеем, теперь уже разбитым и разгромленным, скрывшимся на Востоке, я и вовсе стал самым главным человеком в Риме.
И снова оговорюсь, Луций. Ты прекрасно знаешь, почему Цезарь обличил властью именно меня, я не был достаточно умен для того, чтобы пустить в Риме корни. Я вообще никогда и нигде не способен был пустить корни, слишком бестолково и хаотично складывалась моя жизнь.
Но разве тогда я это понял? Нет, я рассудил, что Цезарь доверил мне управление жемчужиной мира, его величайшим сердцем. Я был на вершине, и меня переполняли гордость и счастье.
Великой ошибкой того времени было для меня отождествление власти и славы военной и реальной политики. Разумеется, меня встретили как героя, потому что я был силой. Я был ненасытен, горделив, радостен и совершенно кровожаден. Думаю, это улавливалось.
Даже Цицерон, получивший прощение Цезаря, не спешил со мной ругаться. Этот нервный, но ловкий человечек понимал, что я собой представляю. Он приберег свои обвинения и плевки в мою сторону до более подходящего времени.
Думаю, в конце концов, все бы скатилось к тем же беспорядкам, что уже были, и их пришлось бы купировать грамотным управленцам вроде Лепида. Не сомневаюсь даже, у меня много иллюзий по поводу великолепного Марка Антония, но не на этот счет.
Однако, стоило мне вернуться домой, как меня настигла весть о смерти Куриона.
Помню, мне сказал это сам Лепид. Степенный, скучный и спокойный мужик, весть о смерти от него выслушивать было все равно, что прочесть письмо.
— То есть, как умер? — спросил я. — Как так умер?
И Лепид подробно объяснил мне, как он умер, и что голову его преподнесли нумидийскому царю, как трофей, что касается тела, оно не было ни найдено, ни погребено, ни сожжено.