— Вот ты отморозок, — сказал я Лепиду и ушел.
Начался дождь, и я бродил по пустому Форуму в окружении ликторов, которых это явно не радовало, они промокли и замерзли, но ничего не говорили. Дождь был такой сильный, словно его заранее задумали для этого момента. Смешно, что такие вещи все равно радуют, будто боги смотрят на тебя и устраивают все, как нужно.
Есть ощущение присутствия чего-то или кого-то, кто спланировал сцену и знает лучше.
Первым делом я ощутил именно это: какой чудный дождь, будто сам день как-то связан со мной, с моим внутренним состоянием. Но мое внутреннее состояние при этом было отнюдь не такое трагическое, как ожидается. Я подумал: как здорово, что мы с Курионом успели помириться еще тогда, перед тем, как Цезарь перешел Рубикон. И подумал, что не злюсь на него ни за что, даже тени злости нет.
Но как эта умная голова могла быть принесена какому-то нумидийском царьку, если еще недавно она шутила и смеялась, вот эта самая голова.
И вино, которое мы оба любили в равной мере, Курион заливал именно в эту голову.
Разум не мог принять этот простой факт: то была уже мертвая голова, серая голова, синяя голова. Она не могла говорить, смеяться, и вино выливалось бы из нее, потому что она не соединена с шеей.
Довольно очевидно, правда? Но я не мог себе представить, что голова Куриона могла быть отделена от тела. Думаю, сходные ощущения моя детка, видевшая все прекрасно, испытывала, когда лишили головы Беренику.
Нумидийский царь, думал я, рассматривал эту голову, не знаю, подкидывал ее на коленке, залезал пальцами в рот. А эта голова была неподвижна, и она не сказала:
— Попрошу без фамильярностей, положи-ка меня на место и налей мне выпить.
Нет-нет, голоса Куриона уже не существовало, когда его голова оказалась на золотой тарелке африканского царька.
Лепид сказал, что у Куриона была шанс сбежать, но он устыдился проигранной битвы и не хотел быть трусом.
А я думал: нет, ты не был лучшим воином, и этого стоило ожидать.
Но Курион не был и трусом. И умер он, как человек смелый, как человек, которого не испугаешь. Он ушел правильно, не отступая, не соглашаясь на полумеры.
Мог ли я на его месте поступить так же? Я, привыкший ко всеобщей любви и боящийся поражений, как огня? Да, мог бы. И это моя голова лежала бы на тарелке, а тело осталось быть гнить на жаре.
А Курион недоумевал бы, как так вышло, и почему я не сказал:
— Мужик, положи мою башку на место. Кстати, я есть хочу, дай-ка мне чего-нибудь африканского!
Голова отдельная от тела всегда удивительна. Сколько я видел таких — нельзя пересчитать. Всегда странно от того, как разбивается что-то цельное, и исчезает тело, как некоторая совокупность частей.
Когда человека обезглавили, стоит грустить по телу или по голове?
Я думаю, что по голове. На голове глаза и рот, главное, что участвует в общении. Так что, тело может остаться гнить на жаре, оно вполне анонимно. Лишь голова ценна.
Я только надеялся, что этот дикий нумидийский царек не содрал с головы моего друга Куриона мясо и не съел его. Хотя Курион, конечно, будь он жив потешался бы над такой дикостью.
Но все-таки мне не верилось, скорее, даже не в его смерть (смерть на войне, ее принимаешь в себя и не отпускаешь уже никогда). Не верилось в отдельность его головы и тела, и в то, что он никогда не будет сожжен. Это ведь грустно, что он никогда не будет сожжен.
Душа его не найдет покоя, и будет скитаться по тем жарким краям, по тем мерзким местам.
Наконец, вымокнув до нитки и дрожа, я пошел к Кифериде, чему была крайне рада моя охрана.
Там, может быть, вдохновленный ее театральными подвигами, я пал к ней в ноги и разрыдался.
— Курион! — сказал я. — Друг мой Курион!
Киферида раздела меня и отогрела. Она все привыкла делать сама, ведь когда-то была рабыней. Омывая меня горячей водой, она говорила:
— Такова судьба воина. Это достойная смерть.
А я плакал, как ребенок. Потому что я знал, что да, это крайне достойная смерть. Лучше не бывает. Но она забрала у меня лучшего на свете друга.
— Ты думаешь? — спросил я.
— Я знаю, — ответила Киферида. — Это будет геройство, которое однажды воспоют.
Но я знал, что никто не будет воспевать поражение, если только от него не зависела судьба целого мира. Поражение забудут, голова Куриона пополнит коллекцию нумидийского царя и истлеет там, а я стану жить дальше.
— Киферида, — спросил я. — Почему так?
Она ответила, что так случается, и лишь боги знают, зачем.
— Все задумано ими, — сказала Киферида. — Смертный не может понять их, и поэтому скорбит. Но кто уходит, уходит вовремя.