Я опустил ее волосы в урну, а потом порезал свою руку и сжал кулак над горлышком. Кровь закапала внутрь. Фульвия смотрела на это и улыбалась.
— Кровь, — сказала она. — Это жизнь.
— Так говорят евреи, — ответил я. — В крови они содержат свои души.
— Он там, далеко.
— Но это уже не важно, — сказал я.
И еще некоторое время мы молчали. Потом я поднялся.
— Я приду завтра? — спросил я. Фульвия кивнула. Она была слишком слаба, и я помог ей подняться тоже. Мы постояли друг напротив друга.
Фульвия сказала:
— Да. Приди завтра. Я хочу, чтобы у него были похороны. Как полагается.
— Да, — сказал я. — Это будет правильно.
— А знаешь, что еще будет правильно? — спросила Фульвия. И я поцеловал ее, одним движением прижав к стене и коленом раздвинув ей ноги. Мы вгрызлись друг в друга, как дикие звери, и дали друг другу то, что могут дать только дикие звери, обменявшись синяками и царапинами. В этом не было ничего от любви, только отчаяние.
После наших нежных ночей, я никогда не представлял с ней любовь на полу, ожесточенную любовь рядом с пустой погребальной урной.
Не пустой. В ней уже смешались мы с Фульвией, горечью смерти, а теперь и пламенем жизни.
Потом мы долго сидели голые перед телевизором и смотрели видеозапись со свадьбы Фульвии и Куриона. Фульвия плакала, а я глядел на Куриона, такого счастливого, на то, как внимательно и с волнением смотрит он на гаруспика, слушает его предсказания.
Фульвия на собственной свадьбе была так поразительно спокойна, только скалилась иногда, по привычке, перенятой от Клодия. Показывала острые белые зубки и покровительственно смотрела на Куриона.
А вот теперь она плакала, и волосы ее были распущены, и неровно подрезаны. То и дело она проводила пальцем себе по шее, там, куда должен был приходиться надрез.
— Раз, — говорила она. — И нет. Раз, и нет его больше.
Ее свободную руку держал в своей большой руке я. Свадьба, кстати говоря, была просто прелесть. Фульвия любила красивые праздники.
Потом была похоронная процессия, в которой все я устроил так, как надо. Будто не моя кровь и волосы Фульвии остались в погребальный урне. Словно нам было, что хоронить.
В безликой череде предков Куриона, их посмертных масок, надетых на живых, я все смотрел на маску его отца. Изумительно похожи, если уж на то пошло. Можно представить, что это маска самого Куриона.
Большое облегчение мне принесла мысль о том, что отец гордился бы Курионом.
Отец его ценил мужество, смелость и преданность. Курион не всегда обладал этими качествами, во всяком случае, не в юности. И я не вполне понимал его поступок, хотя с моей точки зрения он был правильный.
А вот, глядя на его отца, вернее, на человека, игравшего роль Куриона-старшего, ставшего остовом для его посмертной маски, я все понял.
Курион не Цезаря боялся, он хотел, наконец, впечатлить отца. По-настоящему впечатлить.
И, если только есть справедливость в подземном мире, Плутон должен был дать знать Куриону-старшему о том, как закончил жизнь его сын.
Но, думаю, Курион-старший не стал бы от этого счастливее. Мне вообще казалось, что он бы расплакался. Трагическая история: и отец и сын любили друг друга больше, чем сами о себе подозревали.
Но к другим событиям этого необычайно плодородного периода. Вместе с Долабеллой вернулся в Рим Гай. Как ты знаешь, в Иллирии дело для него обернулось плохо, но я выкупил его из плена.
Удача никогда не была на стороне Гая, ты знаешь. И он сделался еще более хмурым, еще более мрачным, еще более озлобленным на весь мир. Мои радости его раздражали, так что при нем я старался о своих победах не упоминать, хотя ты-то любил о них послушать.
Помню, в тот вечер мы с тобой говорили о Фульвии. Мама пошла спать, а мы возлежали и пили вино.
Ты спросил:
— Марк, а ты женишься на ней?
В этом вопросе снова мелькнуло что-то такое детское и забавное. Женюсь ли я? Я не знал. Киферида отпустила меня легко, будто мы были совершенно случайные люди, но вот Антония — Антония оставалась моей женой и матерью моего ребенка.
Я пожал плечами.
— У Фульвии не закончен еще траур.
Да и мои чувства к Антонии не были так уж просты. Я любил ее, хоть и очень по-своему, странно, но то было живое, двигающееся, пищащее, настоящее чувство, и его нелегко было убить, оно извивалось, как крошечное животное.
Я сказал:
— Лучше бы ты спросил, что будет, когда вернется Цезарь?
— А что будет? — спросил ты. — Говорят, у него есть множество идей, как сделать мир лучше!