Вернее, лучше назвать ее несостоятельностью, правда?
Да и стоило ли о ней думать, если я сам делал множество вещей просто потому, что возвращение с войны и известие о смерти Куриона сильно подкосили мой самоконтроль. Хотя разве мог я стать еще хуже прежнего?
О, я мог. Я все могу. Я просто волшебник.
Так вот, по-моему, я вовсе перестал делать вид, что я приличный человек или, по крайней мере, намереваюсь когда-либо им стать.
Победы вскружили мне голову, как и милость Цезаря, а смерть Куриона сделала меня нечувствительным к завтрашнему дню. Будущее представлялось туманным. Если его голова, в конце концов, оказалась в таком дурном месте, то разве стоит переживать и беспокоиться за мою бедную голову?
Все дни слились в один и очень беспокойный. Я легко отнимал имущество у одних и отдавал его другим, разъезжал в колеснице, запряженной тремя львами. Эти кошки как-то, совершенно не слушаясь возницу, чуть не увезли меня из города, чему все были несказанно рады. А я, завернутый в шкуру их брата, разлегся в колеснице и храпел, выставив на всеобщее обозрение ноги в белых кроссовках и подложив под голову военный плащ.
— Вперед, котята! — говорил я иногда сквозь сон. — Вперед!
Милые звери, если честно. Не очень смирные и послушные, зато поистине впечатляющие.
Сон и реальность слиплись в один нелепый и вязкий ком, и я не ручаюсь ни за что из того, что рассказываю тебе об этом периоде. Может, все это приснилось мне, кто знает, что приходит в голову к тому, кто, как писали тогда на стенах, бухает фалернское через ноздри.
О, мудрость народа, который видит тебя насквозь.
Но разве меня нельзя понять? Облеченный властью, я оказался совершенно к ней не готов, и, кроме того, как и всегда, был озабочен лишь своими горестями и своими радостями.
Я все не мог до конца поверить, что Куриона нет, ведь и тела его не было, мы его не похоронили, я его не видел, и он не представлялся мне мертвым. Даже его голова, отдельная от тела, в моих снах и представлениях всякий раз заговаривала со мной.
И в то же время, как я грустил о том, что нечего было хоронить. Почему так чувствительны мы к погребению? Боги, конечно, заботятся о тех, кто похоронен правильно, но, думаю, они не забудут и хорошего человека, сгинувшего в морской пучине или в глухом лесу.
Если судить о богах, как о мудрых и величественных существах, разве должна быть им присуща такая мелочность?
Но есть и другое — ощущение тоски и бездомности, ощущение беззащитности и ранимости мертвого тела, которое некому хоронить. Это откуда-то очень издалека, оттуда, где сами мертвые чем-то похожи на плоды внутри материнского чрева.
Ты меня спросишь, дорогой друг, почему я рассказываю тебе о том, как я дико бухал, и как я грустил, и мои сомнительные мысли о том, почему непогребенные мертвые так мучительно беззащитны? Почему сейчас меня занимают не победы и поражения, не мои великие битвы, а то, что думал я, когда узнал, как умер мой друг?
А я тебе отвечу: это все достояние истории, мои сражения, мои победы и поражения, и их расставит по местам беспристрастнейший из судей — время. Все это останется после меня. Но как же я? Некоторая сумма меня, которая есть и помимо моих дел? Что я за человек? Этого не знает даже сам Антоний.
И с точки зрения того, что за человек этот великолепный Марк Антоний, куда важнее, как он блевал однажды на Форуме, чем как он разбивал сильнейшие армии. Сомнительная мудрость, правда?
Так вот, сны, реальность, я смотрел на мир, как на набор цветных осколков, которые еще не сложились в мозаику, и рисунок — он был лишь в проекте, я не знал даже задумки.
Снились какие-то люди, а потом я встречал их в реальности, мы разговаривали во сне и в настоящем — тоже, и я не мог точно различить, где я сейчас нахожусь. Во снах, разве что, я не всегда вполне осознавал жив ли я. Впрочем, я не был и мертвым. Где-то между, не то и не то, словно Публий, если он тогда (его дух) действительно пытался зайти к нам в дом.
После попоек, на которых я ликовал, возбужденный, пьяный, сытый и голосистый, вдруг нападала на меня тоска, безысходное уныние, с которым я не мог справиться. И, то ли во сне, то ли в реальности, я бродил по вилле Помпея, натыкаясь на раскрашенных полуголых женщин и израненных мужчин, хватал ртом воздух, который не усваивали мои легкие.
Люди казались мне то красивыми, то уродливыми. Когда я смотрел на себя в зеркало, то видел синяки под глазами, такие темные и набухшие, что казалось, будто меня избили. Я хотел взять иглу, проткнуть их и выпустить кровь. По-моему, однажды я так и сделал. Я выдавливал кровь по капле, и казалось, будто это такие вот странные красные слезы.