Да, я тоже. Я не всегда умел этого достичь и, пожалуй, был куда более падким на яркие удовольствия, чем на прекрасные идеи, но я правда жалел людей. Просто мне все время не хватало на них времени, ведь я бухал через ноздри.
А Долабелла, по молодости и перспективности, успевал и то и это.
Кстати говоря, в двадцать с небольшим этот парень был народным трибуном. Тебе нужно напоминать, кем я был в двадцать с небольшим?
Однако, вернемся к прекраснодушным планам этого мерзавца. Как-то он заявился ко мне посреди ночи, буквально вытащил меня из постели, сказав, что у него есть сиятельная идея.
— Послушай, Антоний! — сказал он. — Нет, ты только послушай! Мне кажется, я придумал, как решить все проблемы!
— О, да ладно, — проворчал я, щурясь на свет принесенной Эротом лампы.
— Пойдем выпьем, — сказал Долабелла. — Я тебе все примерно расскажу.
— Я уже выпил и даже уже сплю.
— Нет, Антоний, я умоляю тебя, ты должен, ты обязан меня выслушать! Ради всего мира!
Помню, в ту ночь послушать Долабеллу вышла Антония. Надо было уже тогда что-то заподозрить, но я велел слуге принести ей стул и налить вина (у меня в доме женщинам пить не воспрещалось, и я считал и считаю порицания женщин за вино старомодными и глупыми).
— Так вот, — сказал Долабелла. — Друг Антоний, я думаю, я знаю, как поднять обществу настроение!
— Правда? Скормишь им меня? — спросил я, влив в себя побольше вина, чтобы пробудить свои чувства к жизни.
— Только если ты будешь мне мешать! — сказал он честно. О, замечательный ведь ублюдок, правда?
— Я думаю, — продолжал Долабелла, бросив короткий взгляд на мою жену, который я вспомнил лишь спустя долгое время. — Нам нужно провести отпуск долгов. Полное погашение всех долгов, что бы по этому поводу ни говорили арендаторы. Да, включая долги по жилью.
Мне резко вспомнился заговор Катилины, Публий, мелькнуло перед глазами его сине-фиолетовое от удушья лицо, а потом обычное, нормальное лицо с этой вечной дружелюбной улыбкой, и я почувствовал тоску — я все еще скучал.
Долги, долги, долги! Камень преткновения, о который Республика спотыкается раз за разом на пути к величию или хотя бы к существованию. Все всегда хотят, чтобы им выплатили долги, но отпустили долги.
Я и сам побывал в роли должника. Всем должникам должника! И идея Долабеллы мне импонировала. Да, она была радикальной, но разве не этого хотел когда-то Публий?
Вру, конечно. Публий хотел власти. Но разве не это было одной из его уловок для ее достижения? Что тоже важно, без сомнений.
— Люди оценят этот ход, — говорил Долабелла, размахивая кубком так, что капли вина летели во все стороны. Пара капель попала на щеку Антонии, и она осторожно прикоснулась к ней, словно бы во сне.
— Да! — сказал я. — Все оценят, кроме богачей.
— Ну и хрен с ними, — сказал Долабелла. — Цезарь все равно их всех истребит!
— Ты не знаешь Цезаря. Цезарь простит всех и каждого, кто не будет выпендриваться слишком долго, — сказал я. — А они тебе все припомнят.
Долабелла посмотрел на меня, прищурившись. У него были удивительно синие глаза, яркие-яркие, и в свете свечей они опасно блеснули.
— Нет проблем, с которыми нельзя разобраться! — сказал Долабелла. — Народ — моя главная забота. Я — трибун, меня не волнует, что будет с богачами. Пусть кусают друг друга, пусть продают свои бесконечные имения, что угодно!
То, что он говорил, мне понравилось и показалось соблазнительным.
Я сказал:
— Давай подумаем об этом, хорошо?
Но счастье и добро, все будут любить нас, долги отпущены, свобода и радость царят, наконец, вокруг. А я после этого смогу блевать хоть в храме Юпитера Капитолийского.
— А что думать? — спросил Долабелла. — Я сделаю это, Антоний, с тобой или без тебя. Но мы друзья, и я хочу, чтобы ты мне помог. Мы разделим с тобой славу вместе.
Проговорили мы почти до утра, и Долабелла все расписывал мне свой дивный прекрасный мир, где никто никому ничего не должен. Мне такой мир нравился.
Но уже на следующий день, в более приличное время, ко мне пришел Луций Требеллий, коллега-трибун и противник Долабеллы. Требеллий тоже был моим товарищем, хотя я и относился к нему куда более спокойно, чем к Долабелле. Он был скучным и спокойным человеком с постным, но добрым лицом. В основном, мне нравилось его лицо — приятно смотреть на хороших людей. Даже если внутри они не такие — добрые глаза подкупают.
Так вот, Требеллий сказал мне, что все предложения Долабеллы, которые он, Требеллий уже не сомневался, сделал — это экономическое самоубийство.