— Антоний, — говорил он. — Если простить людям все долги, арендаторы не дополучат деньги. А значит, их недополучим мы. Антоний, ты и сам потрепал богачей, пощипал их состояния, и теперь, если мы их добьем, они никогда не поддержат Цезаря.
— Ну и пусть, — сказал я. — Кого вообще волнуют судьбы богатых людей? Бедные — вот что главное. Эти люди — земледельцы, эти люди — армия, эти люди — ремесленники. А кто такие богатые? Кучка прохвостов, умудрившихся проглотить все достояние Республики?
Требеллий вздохнул.
— Все не так просто, Антоний.
— Ты хочешь еще спаржи?
— Да, пожалуйста. Антоний, послушай меня, это важно.
— Просто я хочу еще спаржи.
— Не сомневаюсь. Послушай, все непросто. Мы должны поддерживать баланс. Во всяком случае, до возвращения Цезаря. Богачи — это сенат.
— И что? — сказал я. — Цезарь диктатор, полномочия всех этих ребят урезаны.
— Временно! Но их нельзя урезать навсегда.
— Это еще почему? Может, Цезарь хочет построить новый мир.
— Может, но он не прислал нам его чертежей. Долабелла молод и глуп, но ты…
— Не моложе, зато еще глупее?
Требеллий пропустил мои слова мимо ушей.
— Ты должен понимать, что меньше всего нам нужен экономический коллапс. Я знаю, сейчас непростые времена, и мы постараемся смягчить долговые обязательства. Но мы не можем действовать резко. Справедливость существует лишь в вакууме, жизнь же диктует нам правила, которым мы не можем не подчиниться. То, что хочет сделать Долабелла — безумие.
И все в таком духе. Требеллий ходил ко мне каждый день, и все зудел и зудел одно и то же. А я рассказал тебе о планах Долабеллы, и ты вскричал, что это здорово.
— Этого же хотел Публий! — сказал ты.
— Думаешь о том же, о чем и я!
— И этого хотел Клодий!
— Да мне похер, чего он там хотел.
Тут я слукавил, а ты скривился. Потом ты бросился обнять меня.
— Брат, будь добр, ты должен поддержать его. Бремя долгов тягостно для народа в эти страшные времена. Люди могут остаться без дома, без денег, их семьи будут голодать! Ты можешь стать спасителем.
Хорошо, когда в тебя верит какой-то хрен с горы с мразотной мордой, однако еще лучше, когда в тебя верит твой собственный младший брат.
Словом, все было уже практически решено, но, как ты знаешь, не все политические решения продиктовываются политическими мотивами.
Я вдруг стал замечать, что Антония повеселела. Обычное ее равнодушие ко всему и скепсис по отношению к мирозданию сменились смешливым, озорным настроем. Она прихорашивалась, часами вертелась у зеркала, часто улыбалась.
И стала отказывать мне в постели.
А как-то раз, вернувшись поздно ночью, я не застал Антонию дома. Хорош я, правда? Сам набрался и трахнул свою Фульвию, а не найдя дома законную жену пришел в ярость.
Стыдно тебе за меня? И мне, и весьма.
Так вот, когда она попыталась тайно вернуться домой, я перехватил ее.
— Где это ты была, любимая? — спросил я.
— Не твое дело, любимый, — ответила она в привычном тоне. Но потом вдруг увидела, что я действительно зол.
— Что? — в темноте ее глаза блестели. — Я думала ты не вернешься. Трахала Эрота.
— Я серьезно.
Она нахмурилась, потерла щеку, и мне вспомнилось, как она сделала так, когда Долабелла плеснул на нее вином. Это не доказательство, правда? Но мне мгновенно вспомнились все взгляды, которыми они обменивались, когда Долабелла бывал у нас дома.
— Ах ты шлюха, — сказал я задумчиво. — Ни хера себе ты шлюха! Вот это да!
Даже с восхищением сказал.
Антония попыталась прошмыгнуть у меня под рукой, но я поймал ее за ворот столы и вернул на место.
— Стоять, — сказал я. — Ты трахалась с Долабеллой, да?
О, смешно же играют с нами боги. Вот и я почувствовал себя на месте Клодия. Правда, вряд ли Долабелла был так же целомудрен с моей женой, как я с женой Клодия.
Впрочем, я ведь вернулся от Фульвии, и от меня все еще пахло ею.
Хорошая мы парочка.
Антония смотрела меня спокойно, как и всегда, словно бы ей все равно. И я думал, что так и будет, мы снова поиграем в нашу любимую игру, она скажет:
— Да, конечно, я трахалась с Долабеллой, я всех твоих друзей перетрахала. Даже мертвых.
И я пойму, по одной этой интонации, что ходила она куда угодно, хоть за зельем к старухе, но не к Долабелле. Ее взгляд говорил об этом, но — всего секунду.
Антония расплакалась впервые на моей памяти и ударила меня.
У нее получалось не очень хорошо, во всяком случае, неярко — из глаз потекли слезы, а выражение лица почти не изменилось. И вдруг она крикнула: