Фульвия, впрочем, говорила:
— Теперь мы можем пожениться, Антоний.
Она отдавалась мне яростно, а потом сворачивалась на мне клубочком и устало гладила по голове. Все это было так непохоже на нас с Антонией, и я удивлялся, как быстро запах Антонии исчез из этой комнаты, сменившись острым, сладким ароматом Фульвии.
— Да, — сказал я. — Мы можем.
Я ведь об этом мечтал.
— Все это к лучшему, — говорила Фульвия с присущей ей жесткостью. — И эта шлюха, Антония, хорошо сыграла свою роль. Теперь она не мешает.
А я, так долго мечтавший о Фульвии, вдруг тосковал при мысли о новой свадьбе.
— А Долабелла? — спросил я.
Фульвия пожала плечами.
— Плевать на него. Он — никто. Раздави его.
— Он — трибун.
— Плевать на его трибунат, — говорила Фульвия. — Ты второй человек в Риме. Без Цезаря — первый.
В этом вся она. Узнаешь? Думаю, похожими словами она уговаривала действовать уже тебя.
— Нет, — говорил я ей. — Я буду осторожным. Цезарь не хотел бы, чтобы я устроил тут заварушку, пока его нет.
Фульвия, задумчиво накручивая на палец золотые волосы, столь стремительно отраставшие, говорила:
— А если этого он и хочет? Заварушки? Чтобы прийти и всех спасти?
— Глупости, женщина.
— Цезарь не дурак.
— Конечно, не дурак. Только дурак не оседлает хаос.
Но я ее и слушать не желал, хотя больше всего на свете мне хотелось стереть с лица Долабеллы его самодовольную ухмылочку.
Вдруг ко всем моим проблемам добавилась еще одна: бунт в Кампании. Солдаты устали ждать свободы и денег, кроме того, среди них распространилась весть о гибели Цезаря. Я срочно выехал в Кампанию для подавления восстания.
Конечно, отправляясь туда, я думал, что легко со всем разберусь. Солдаты меня всегда любили. Правда, в Кампании были расквартированы ребята, никакого отношения ко мне не имевшие, но мы ведь с ними друг друга поймем, правда?
Короче говоря, этот великолепный Марк Антоний решил толкнуть речь, как и всегда. Естественно, я обещал им деньги, и обещал роспуск, и обещал землю, и вообще я им столько пообещал, что впору было съесть собственный язык.
Однако, парни оказались упрямые, они мне не верили и требовали Цезаря, если Цезарь жив, или немедленного исполнения условий, если Цезарь мертв.
Впрочем, это и хорошо. Если бы ребята согласились, мне бы пришлось все выполнять, правда?
Так вот, на этот раз мое красноречие не помогло, да и я, поглощенный мыслями о мести Долабелле, не могу сказать, что выложился на все сто. Большую часть времени я витал в облаках и раздавал дурацкие обещания, которые эти люди слышат ото всех и каждый день.
Да, деньги, да, роспуск, да, земли.
Теперь я думаю, надо было толкнуть им хорошую речь о Цезаре, о том, как скоро он вернется, и как он не забудет верность и храбрость своих ветеранов, которые никогда еще его не подводили, не подведут и теперь.
Впрочем, мне еще повезло, что бунт не распространился. Парни так и стояли на своем, не сдвигаясь ни на шаг. Вечером я велел привести к мою палатку Гая. Я серьезно подозревал его в подогревании бунта (у него были причины затаить на меня злость). Но, как только я увидел его, эти сомнения рассеялись.
Он выглядел посвежевшим, глаза были ясные. Я смотрел на него, а Гай смотрел на меня. И я думал, что все еще злюсь на него, а оказалось, что нет.
Я обнял его, и Гай положил голову мне на плечо.
— Дела у тебя идут не очень, большой брат? — спросил он.
— Не очень, — сказал я, крепко прижимая его к себе. — Я так злился на тебя, но так скучал. Брат, прости меня. Я думал, ты подогревал этот бунт.
Гай пожал плечами.
— Я ему не препятствовал. Солдаты правы.
— Сядь со мной, расскажи мне, что происходит, кто здесь главные зачинщики?
И вдруг Гай сказал кое-что, что меня очень порадовало. Он сказал:
— Это мои товарищи. Я не стану их выдавать.
И хотя он мне никак не помог, я вдруг почувствовал, что в Гае пробудилось нечто человеческое. Мы проговорили всю ночь. Лишь один раз я спросил про Квинтилию.
Гай ответил коротко:
— Потому что ее собирались выдать замуж.
— Сказал бы мне, я важный человек, я бы устроил ее тебе.
— Это была бы ложь, — ответил Гай, пожав плечами. В палатке было душно, и он все время зевал.
— А ты хотел правды?
— Да.
— Правда в том, что никто не полюбит тебя, если ты будешь держать в голове мысль об убийстве. По крайней мере, об убийстве той, которую хочешь получить.
— Бесценный совет, брат.
Мы засмеялись.