— Мой милый и красивый бычок, — сказала она. — Я знала лишь Цезаря с Клеопатрой. Но ничего не знаю о Цезаре с Антонием. Просвети меня.
Прозвучало так, будто она снова предложила мне свое тело, хотя голос ее едва ли изменился: что-то другое, мимолетное движение губ, пристальный взгляд глаз, и вот — такое впечатление.
Я сглотнул слюну, снова желая ее любви, готовый для нее, но она отстранила меня, когда я подался к ней.
— Расскажи, — повторила она, снова улыбнувшись.
И я сказал ей:
— Цезарь был умным человеком. Умным, смелым, доблестным.
— Банальности, — сказала она. — Каким он был для тебя? Каким он не был больше ни с кем?
Я мог думать лишь о ее прекрасном теле и больше ни о чем. В египетской жаре мысли и без того медлительны и неповоротливы, а уж тем более сложно сосредоточиться, когда плоть берет верх над разумом.
Я некоторое время перекидывался пустыми словами с самим собой, пока не нашел нужного.
— Со мной Цезарь был очень мягким.
Я поспешно добавил:
— Это не значит, что он не был мягким с другими.
— Нет, — сказала моя детка. — Все правильно. Продолжай.
— Он многим прощал многое. Но со мной — со мной это было главным. То, сколь многое он позволял мне. Рядом с ним я чувствовал себя расшалившимися ребенком, избалованным, очень избалованным.
Тогда я ляпнул первое, что показалось мне достаточно точным, но теперь я думаю, что был, несомненно, более чем прав.
Да, Цезарь всегда был со мной мягок и прощал мне столь многое, что это всех вокруг злило, и возбуждало ненависть ко мне большую, чем даже мои собственные действия.
Однако, после эпизода с Долабеллой, да и моего, честно говоря, из рук вон плохого управления Римом в его отсутствие, мы отдалились. И в этом был виновен не Цезарь, а я.
Я испытал стыд, что не слишком мне свойственно, и стыд этот заставил меня надолго исчезнуть из общественной жизни. Цезарь не изъявлял такого желания, но и не препятствовал мне. Что, после некоторого попустительства, я принял за отвержение.
Цезарь не предложил мне участвовать ни в африканской, ни в испанской кампаниях, хотя там я мог послужить куда лучше, чем здесь, в Риме, и я, сгорая от стыда, решил, что более ему не нужен.
Я все время спрашивал Фульвию:
— Ты думаешь, он меня ненавидит? Ты думаешь, все меня ненавидят?
— Даже я тебя ненавижу, — говорила Фульвия. — У тебя был такой прекрасный повод взять власть в свои руки, а ты упустил его, глупец. Но это ничего, вам, Антониям, многое сходит с рук — такова ваша порода. Так что, я подожду. А пока мы должны пожениться.
Однако со свадьбой я тянул. Это мероприятие публичное, а публика в то время крайне меня не любила. Слава богине Роме, что вкусы толпы столь переменчивы. Я не смог бы протянуть так долго, если бы меня снова не полюбили.
Удалившись от дел я, как ты знаешь, ничем особым не занялся. Долгие периоды безделья, сменяющиеся бурной деятельностью — вот что для меня характерно. Не очень здоровая позиция, но я таков, каков есть.
Кроме того, я был грустный. Как говорила нам в детстве мама,"волчонок, опустивший ушки". Я чувствовал, что разочаровал людей, и Цезаря, и поплатился за свою ненасытность, глупость и кровожадность сполна, но все еще не мог контролировать три этих ключа к успеху.
Вскоре Фульвия забеременела. Тогда она сказала:
— Еб твою мать, Антоний, женись на мне, я ношу твоего ребенка, это уже пиздец, понял? Пиздец не жениться на мне — срочно женись.
Всякий раз, когда она сквернословила, мне вспоминался Красавчик Клодий, умевший ругаться лучше всех на свете, и я смеялся, но в то же время злился.
А тут вдруг не разозлился и не засмеялся, а удивился и обрадовался. Я прижался щекой к ее плоскому еще животу, пытаясь угадать, услышать эту новую жизнь, плод нашей любви.
Всякий раз это случается по-разному. Я боялся, когда забеременела Фадия, когда забеременела Антония это, как и любое чудо творения жизни, удивило меня, но сам факт того, что у нас будет ребенок, казался мне естественным. С Фульвией все было по-другому, то, что она могла подарить мне, было облеченной в плоть нашей с ней любовью, тем, что свяжет нас навсегда.
И мы поженились. Я устроил ей максимально красивую свадьбу из возможных, и Фульвия, чей живот к тому времени чуть округлился, выбрала такое платье, чтобы его скрыть и хорошенько повеселилась.
В нашу первую брачную ночь, мы, взмокшие и обнаженные, лежали в постели, в которой любили друг друга сотни раз, но теперь все было по закону, правильно с точки зрения богов и людей. Я чувствовал удовлетворение и радость. Фульвия положила голову мне на плечо, и ее мягкие рыжие волосы разметались по моей груди.