Фульвия запрокинула голову и заорала, словно фурия, в самое темное небо, издала она вой столь истошный, что сонные птицы слетели с ветвей. Вопль был совершенно звериный, я даже удивился, как он такой сумел вырваться из вполне человеческой глотки моей возлюбленной.
— Фульвия! Фульвия!
Я притянул ее к себе и поцеловал. Сначала она опешила, не сообразив, что происходит, потом сдернула капюшон с моей головы и заверещала:
— Ах ты урод, блядь, гондон ебаный, ты оборзел, урод, я тебе кишки выгрызу, уебок!
Она принялась колотить меня своими маленькими, слабыми, бледными ручками в веснушках, а я прижимал ее к себе и пытался заткнуть ей рот.
— Да успокойся, успокойся! Это шутка!
— За такие шутки я тебе ночью голову разобью, когда ты заснешь! Мозгов у тебя все равно ноль, хоть посмотрю, что в черепной коробке у тебя, мразь ты и паскуда, Антоний!
— Какая ты буйная!
Фульвия больно наступила мне на ногу.
— Ты зато тихий. Психопат ты нахуй, Антоний! Съебись отсюда, не могу тебя видеть!
Глаза у нее были сухие, но яркие, Фульвия никогда не плакала, только выла и верещала, но тут глаза ее блестели от обиды.
Долго же я не мог с ней помириться. И до сих пор так стыдно, Луций, ты не представляешь.
Но приятно. Все бы отдал, чтобы посмотреть, как меня будут оплакивать. И останется ли хоть кто-нибудь, кто это сделает.
Ну все, семейные шутки в сторону, давай-ка перейдем к вкусностям. Фульвия была абсолютно права, с помощь меня, несколько нелепого, открытого и очень неоднозначного, Цезарь опробовал кое-какую важную политическую мысль.
Незадолго до Луперкалий Цезарь пригласил меня к себе. Он все время был занят, и на столь личную аудиенцию с ним я не мог и рассчитывать. Обычно Цезарь приглашал меня вместе с кем-нибудь еще, минимум три человека, максимум пятеро, всегда из одного круга, всегда знающие ровно одинаковое количество важных вещей.
Так Цезарь экономил время, разделяя своих сторонников на кружки, в каждом из которых звучали свои темы и преобладали свои волнения.
Я понимал эту его особенность и знал, что она вызвана недостатком времени (мало кто любил так обстоятельно пообщаться, как Цезарь, и он вынужден был отказывать себе в этом удовольствии), но все равно скучал по Галлии и по разговорам, которые мы вели там, посреди огня войны, столь спокойным и ясным, что эти разговоры до сих пор кажутся мне самым правильным, что я сотворил в своей жизни.
А тут вот, представляешь, милый друг, он пригласил меня, и мы были вдвоем, после простого и вкусного ужина Цезарь налил мне вина и спросил:
— Антоний, как по-твоему, что такое история?
— Ну, — сказал я. — История это последовательность определенных событий. Их цепь. Цепь событий, которые привели к настоящему моменту. В ней есть причины, почему настоящий момент именно такой.
— Да, — сказал Цезарь. — Безусловно. А что в истории ценно?
Он очень следил за тем, сколько я пью вина, и под этим взглядом я отставил кубок.
— Победы, — сказал я. — Победители.
Цезарь засмеялся. Добродушно, как он умел, и в то же время прохладно. Всегда казалось, будто подул свежий, но северный ветерок.
— Победители, — задумчиво повторил Цезарь. — Многих привлекают победители. Это очень просто. Но проигравших, я так думаю, во всяком случае, надо ценить не меньше, чем победителей. Проигравшие дают нам уроки. Не только уроки милосердия, но и возможность извлечь знания из их падения. Победитель, что ж, он победил не без причины. Но куда интереснее и полезнее знать, почему проиграл проигравший. Что было фатальным? Какую он допустил ошибку? Только милосердный и чуткий взгляд на проигравших может позволить нам это понять.
— В смысле, милосердный и чуткий? — спросил я.
Цезарь охотно объяснил:
— Обычно мы смотрим на проигравших с презрением, расчеловечиваем их, делая вместилищами всех пороков. Но мы должны смотреть на них с трепетом, как на живых человеческих существ, которые пытались победить. И даже — как на потенциальных победителей. Полезнее соотносить себя с проигравшими, чем с победителями. Смотря на них с сочувствием, мы учимся видеть их настоящие промахи и слышать поступь судьбы.
А я-то думал ко мне этот разговор никак не относится, ха-ха.
И вот теперь я тот проигравший, на которого ты, уж пожалуйста, гляди с сочувствием.
Я слушал внимательно, кивал и, в общем-то, даже позабыл о недопитом вине в кубке. Цезарь всегда говорил интересно.
Потом он спросил: