— Что ты думаешь о Тарквинии Гордом?
— Дурацкий царь, — сказал я. — Настолько дурацкий, что после него вообще царей не было.
Цезарь засмеялся:
— Люблю твою непосредственность, Антоний. Именно, Тарквиний Гордый оказался последним царем Рима, после него Рим превратился в Республику. Но был ли он так плох?
Я пожал плечами, мол, история есть история, кто ее разберет.
— И в чем его ошибка? — спросил Цезарь. — Я полагаю, что в самонадеянности. Он считал, что царь может делать все, что угодно. Но правда в том, что царь остается царем только пока в это верят его подданные.
Я сказал:
— Ну да. Царем быть непросто. Это я еще по Египту понял.
— Я тоже понял кое-что в Египте, Антоний.
Цезарь облизнул узкие губы, быстро, украдкой, одна из немногих его нервных привычек.
— Риму не нужна Республика, мы говорили об этом много раз. Но нужен ли Риму царь? Я имею в виду, готов ли Рим к пришествию новой эпохи?
— А какая разница? — спросил я. — Эпоха наступит, хочет кто-то этого или нет. Тут слишком много вещей, которые нельзя остановить.
— Да, — сказал Цезарь. — Колесо делает оборот, и процессы, происходящие в обществе, не могут быть остановлены. Но любое колесо можно затормозить. Временно. Например, кучей мертвых тел. Оно перемолет и их, потому как неостановимо. Но пройдут годы. Мы же этого не хотим, правда?
— Мертвых тел или терять время? — засмеялся я.
— Я не хочу ни того, ни другого, — со смехом ответил Цезарь. — А ты, наверное, не хочешь терять время.
Я украдкой взял кубок и сделал глоток.
— Я примерно понял твою мысль. И что делать будем? С колесом, с теми, кто пытается его остановить, со всем этим?
— Мы будем действовать осторожно, расчищая нашему колесу дорогу, — сказал Цезарь. — И для начала мы узнаем, что люди думают сейчас о власти, которая им нужна.
— А если они ее не желают? — спросил я.
— Значит, они желают человека, который от нее откажется. Это, в сущности, одно и то же, если правильно обставить дело. Так вот, Антоний, ты мне необходим, чтобы сделать самый осторожный шаг.
Когда Цезарь рассказал мне, чего хочет от меня, я спросил:
— Слушай, а они не просекут? Ну, как все обстоит на самом деле.
Цезарь развел руками.
— Антоний, это неважно. Важно, что в первый момент они будут искренними. И, исходя из этой реакции, мы будем строить нашу политику.
Он говорил нашу, хотя политика с недавних пор принадлежала исключительно ему. Но мне нравилось слышать, что она наша.
Точно так же с царством и Республикой. Людям нравится, что политика принадлежит им, хотя это лишь слова.
И вот наступили Луперкалии. Ты знаешь, как я их люблю, это праздник вечно продолжающейся жизни, и он прекрасен. Всякий раз во время Луперкалий я приходил в совершенно эйфорическое состояние (хотя с огнем того первого раза оно не могло сравниться, но было прекрасным тем не менее).
Лишь в тот раз я ужасно волновался и не мог сосредоточиться, не мог впасть в блаженное дикое забвение. Я был напряжен, мысли мои были слишком близки к делам земным, и тот, кто живет в пещере, думаю, это понял, во всяком случае, мне послышалось недовольное ворчание.
Так или иначе, я был в отличной форме и замечательно пробежал пару кругов по Палатину. Наконец, я завернул за угол, где меня должен был ждать Эрот. Он протянул мне увитую лавровыми листьями диадему, я взвесил ее на руке — серьезная вещь. Предусмотрительный Эрот также сунул мне в руки спортивную бутылку, которую я обычно брал на пробежку. Бутылка была красная, на ней снова появилась наклейка с милой зверушкой (лисичкой на этот раз), их упрямо клеила моя падчерица Клодия. Половину воды я выпил, половину выплеснул себе на лицо, потом сказал:
— Ну, поехали!
Эрот сказал:
— Удачи.
Он в успехе предприятия сомневался. Впрочем, такие упаднические настроения ему были свойственны.
Когда я спустился к Форуму, где на ораторском возвышении сидел Цезарь, весь такой степенный и в пурпуре, к которому очень подошла бы диадема, в руках у меня было будущее Рима.
Хотелось сделать все красиво. Я пощелкал пальцами молодым ребятам-луперкам, с которыми договорился заранее (не посвящая их, впрочем, в суть того, что буду делать дальше), и они легко и артистично (мы тренировались) подняли меня, я оказался с Цезарем, сидящим так высоко, на одном уровне. Народ, любивший такие фокусы, взревел. А я любил покрасоваться, что красивым телом, что атлетическими навыками, и подумал, что кое-что от этой ситуации все-таки выиграю. В первую-то секунду.
Наши с Цезарем взгляды встретились. Он не показал, что знает, а я не показал, что знаю, что он знает. Искренне, с радостью, я протянул диадему к его голове, собираясь короновать Цезаря.