Все смолкло. Казалось, будто толпа, собравшаяся вокруг нас, растворилась, исчезла без следа. Прошла секунда тишины, потом раздались крики радости, их было немного, но они были.
Что за крики, как ты думаешь? Кричали из страха перед Цезарем или от восторга перед ним же? Половина на половину, я полагаю. Да и восторга без страха не бывает, поверь, да и наоборот — не бывает тоже.
Цезарь, ничем не показав, как ему результат, отстранился, подался назад и нахмурил брови. Толпа взревела от восторга, пораженная скромностью этого человека и его любовью к свободе.
Мы договорились проделать это три раза. Три раза я подносил диадему, и три раза Цезарь негодующе от нее отказывался, всякий раз люди ликовали все громче.
Так ликует человек, чей страх не подтверждается, и он отныне освобождается от него.
Так ликуют люди, которым кажется, будто они смертельно больны, но вдруг — первые признаки выздоровления.
Вот как ликовал народ, когда Цезарь отверг диадему.
Я принял его решение и, ловко приподнявшись, водрузил диадему на одну из статуй Цезаря, того же это привело в притворную ярость. Он спустился, обнажил шею и крикнул:
— Если таким видит меня народ, если он видит меня царем и деспотом, то я жду своего убийцу! Пусть всякий, кто видит во мне угрозу свободе Рима, проткнет мое горло ножом!
Разумеется, ход был шикарный. Римляне в полной мере одобрили скромность и самоотверженную приверженность Цезаря идеям Республики.
Что касается великолепного Марка Антония, он достаточно красив и артистичен, чтобы делать грязную и непопулярную работу, и он прекрасно знает, что его возненавидят, а потом полюбят еще и еще, что бы он ни делал.
Потом, в приватной беседе, Цезарь искренне поблагодарил меня. Он обнял меня и прошептал:
— Марк Антоний, друг мой, всякий готов сделать почетную работу, результат которой всем понравится. Но ты готов ради меня на большее, и я не забуду этого никогда.
Вот так вот. Народ — один, Цезарь — ноль, но это так только кажется.
Думаю, исходя из этого Цезарь построил некоторую стратегию, но мы так и не увидели ее в действии. Цезарь умер слишком рано, чтобы показать, стоила ли его игра свеч. Я уверен — стоила.
Что касается смерти Цезаря, говорить о ней нелегко и печально. Тем более, что отчасти я считаю себя в ней виноватым.
Цицерон как-то обвинил меня в том, что я знал о заговоре и ничего не сказал о его существовании Цезарю. Это и так и не так. Причина в высшей степени постыдная, но весьма для меня стандартная.
Когда мы ехали встречать Цезаря после испанского похода, я весьма долго путешествовал вместе с одним из будущих заговорщиков, Гаем Требонием. Этот мужик не особенно мне нравился, в его обществе я скучал, поэтому мало отвечал на его реплики, в основном, только кивал или отделывался общими фразами. Так вот, этот дебил как-то начал прощупывать почву, мол, а ведь Цезарь со мной так дурно обошелся, а ведь Цезарь, может быть, не самый мудрый человек в мире, и не заслуживает такой чести, как править Римом, дескать, Цезарю мешает честолюбие, и дальше оно будет только расти.
Дело было уже вечером, в палатке, куда я зашел после обильных возлияний, чтобы поспать. Честно говоря, я на ногах едва стоял. Я принял все эти разговоры за типичные жалобы на власть имущего и кивал, как болванчик. Под это дело я решил догнаться и выпить еще, а дальше — ничего не помню.
Цицерон утверждал в личном разговоре со мной, что Гай Требоний предлагал мне убить Цезаря, причем, вроде как, практически немедленно, по пути домой.
Не знаю, так ли это. Цицерон говорил, что я все выслушал, идею не поддержал, но и о заговоре не сказал.
Может быть. Во всяком случае, для меня та ночь — сплошное черное пятно, никакого заговора я не помню, да и сомневаюсь в его существовании. Что Требоний был одним из недовольных и, согласно своей брюзгливой натуре, спешил пожаловаться всем на все мне было известно давно, слова его я всерьез не принял, а остаток ночи выветрился у меня из головы, как дымок прогоревшего костра.
И в этом смысле я невинен, как дитя. Требоний с тем же успехом мог поведать свою тайну сосуду с вином или яблоку, и получил бы тот же самый отклик.
Однако, когда я думаю о том, что мог устранить хотя бы одного из будущих заговорщиков заранее, мне делается тоскливо.
Люди говорят, что я плох и омерзителен. Во многом это правда. Но я никогда бы не предал Цезаря, я всегда ценил его, и был благодарен ему за предоставленный мне в жизни шанс. Я какой угодно, во мне достаточно поводов для насмешек и злословия, но только я не предавал Цезаря.