Да и вообще, так ли я жесток? Когда мудачок Долабелла сложился о меч собственного телохранителя, я не очень обрадовался. Может, не такой уж я и конченный человек? С чего я вспомнил об этой карликовой хуйне? Да с того, что он и замочил Требония в Смирне. Как мы друг друга грызли! Никто не жрал себе подобных с таким упоением, как мы, правда?
Но говорю тебе честно, да, я повинен во многом, в том числе и в предательствах, однако никогда я не предавал Цезаря, и не думал о том, чтобы предать его, и совесть моя чиста, может, перед этим единственным человеком и только перед ним.
Помню наш последний разговор с Цезарем.
Он сказал мне:
— Антоний, мы не будем спешить. Станем действовать осторожно, будто у нас есть все время мира.
Даже не помню, о чем он тогда говорил. Не о царской власти точно. Что-то о реформах, у него было море планов на этот счет — он хотел построить совершенно новое государство.
Так вот, я сказал:
— Ладно, не спешить, так не спешить. Хотя я плохо тебя понимаю. Я всегда стараюсь сделать и получить все как можно быстрее.
— А почему? — спросил Цезарь. — Даже если подождав, ты бы получил в два раза больше?
— Да, — сказал я. — Даже если бы и так. В детстве у меня был страх, что все исчезнет. Если я не съем пирог, он исчезнет, если я не получу игрушку, она исчезнет. Вот такой страх пустоты. Ненавижу все пустое.
Цезарь улыбнулся и кивнул.
— Я тебя понимаю. Это очень глубинный страх.
Я смутился. Мне всегда было приятно рассказывать Цезарю о моей душе. Никто больше слушать об этом не хотел, а Цезарю было интересно, или он хорошо делал вид. Я люблю поговорить о себе, ты знаешь.
Но стоило, пожалуй, тогда поговорить о нем. Спросить, почему он полагает, что у него есть все время мира? Что заставило его так думать?
Может, его бы это отрезвило, хотя и вряд ли. При всех своих достоинствах, Цезарь на самом деле не умел следовать советам. Он раздавал их направо и налево, но никогда не следовал им сам.
Да и последовал бы он моему совету? Я, как ты понимаешь, далеко не гений.
Мартовские иды. Символично, что раньше, давным-давно, именно в этот день вступали в должность консулы. Меня смешит, что заговорщики, случайно или намеренно, выбрали такую дату. Думаю, что намеренно. Это были очень претенциозные ребята.
Никто никогда не приставал к нему с пожеланием уберечься от мартовских ид, правда. Во всяком случае, я такого не слышал, и Цезарь не говорил мне об этом ничего.
Так что день был приятный и вполне обычный. Я, почти что не похмельный, следовал за Цезарем в курию и зевал, Цезарь, как всегда, читал на ходу какие-то письма. Я, будучи в то время консулом, старался включать голову чаще и совсем уж плохим на заседания сената не ходить. Правда, от меня требовалось очень немногое, учитывая, что все дела в Риме решал Цезарь. Так вот, письма. Только одно он отдал рабу нераспечатанным, сказав, что прочтет его завтра.
Есть байка, что в этом письме было предупреждение о заговоре. Я вполне в нее верю — судьба играет такие шутки.
Так вот, тот же самый Требоний задержал меня перед входом в курию.
— Антоний! — окликнул он меня. Я закатил глаза. О нет, подумал я, скучный мужик пришел. Еще на твое лицо унылое мне посмотреть на хватало. Я зевнул и сказал:
— Слушай, а после заседания не поговорим?
— Прошу тебя, Антоний, ты мне нужен. Ты мне нужен, как консул!
Вот это что-то новое. Я мало кому был нужен, как консул.
— Ну выкладывай, — ответил я, остановившись. Цезарь двинулся дальше в окружении своей свиты: похожих на кучку жирных гусей сенаторов и статных ликторов, которых он, увы, оставил при входе. Не полагается, понимаешь ли, бояться чего-либо на собрании свободных и уважаемых людей.
Не полагалось.
Ох уж эти свободные и уважаемые люди, правда?
Так вот, Требоний сказал:
— Не здесь. Давай отойдем.
— Ну, давай отойдем.
Словом, я всем своим видом выражал недовольство сложившейся ситуацией. Гай Требоний вздохнул. У него были тяжелые веки и очень тонкие губы. Он напоминал мне грустную лягушку.
— Так что у тебя за проблема?
Мы отошли чуть в сторону, и я сел на капот чьей-то желтой машины. Хороший цвет, подумал я, просто отличный, хочу такую же.
Я смотрел на носки своих кроссовок, а Требоний вся мялся. Наконец, я почувствовал раздражение:
— Выкладывай уже.
Ручеек сенаторов в белых с красной каймой тогах, тянувшийся к курии, почти иссяк, и я с тоской думал, что опоздаю. Требоний стоял передо мной и кусал свои тонкие губы. Обескровленные и тонкие, они казались почти несуществующими, рот Требония выглядел просто уродливо.