— Зачем, зачем, зачем! И правда, зачем! Я столько зла в жизни сделал! Зачем, зачем!
— Чего? — спросил я. Как одно из другого выходило, и куда эта повозка двигалась вообще, я не совсем понимал.
Он больно схватил меня за руку и упал на колени.
— И брат старший мой, умер, умер, и больше его нет. А эта сука, она меня не хочет.
— Да уж, — сказал я, стараясь подбирать как можно более краткие выражения.
Вдруг дядька вскинул голову и сказал:
— Но я же хочу, хочу, чтобы она была счастлива.
Вот это повторение слов, будто заклинание, оно меня заворожило. Повторение — усиление. Я до сих пор помню тот гипнотический эффект, будто заговор, слова он выплевывал мне в лицо, но смотрел так беззащитно.
Я погладил его по голове и сказал:
— Она тебя прощает.
— Правда? — спросил дядька.
Я вот понятия не имел, но кивнул. Он принялся утирать слезы, а я, наконец, почувствовал, что замерзаю, хотелось в теплый дом, а мы стояли в прохладном вечернем саду, и отовсюду будто лились на нас тени.
Дядька сказал:
— Я умру, умру, если она не будет моей.
И, знаешь, я много раз был именно таким.
Я говорил:
— Я умру, умру, если она не будет моей.
Я говорил:
— Я умру, умру, если не поем сейчас же.
Я говорил:
— Я умру, умру, если мне не нальют.
Я говорил:
— Я умру, умру, если проиграю.
Я говорил:
— Я умру, умру, если не получу своего.
Наверное, тот дядька, стоявший на коленях, отчаянный, печальный, бьющийся в некрасивой истерике стал для меня мерилом силы желания.
Я подумал, может, он и правда умрет и сказал:
— Ну, не надо так.
Пьяный и отмороженный, я не казался ему странным, потому что он был поглощен своими переживаниями. И я вдруг понял, что ему все равно, пьян я или мерзну. Он любит мою мать и хочет себя убить.
И я сказал:
— Ну ладно, пойду я, наверное, да?
Дядька остался плакать, он был похож на статую, когда я обернулся к нему. И никакой Пракситель не мог этого передать. Врут все, кто говорят, что они, поэты и художники, и скульпторы там всякие это могут. Не могут, ну не могут и все.
А я пошел себе потихоньку к Публию, шатаясь и чувствуя, как тепло накатывает на меня оттого только, что я приближаюсь к дому и вижу его яркий свет. Я держался за стены и гладил носы львам и леопардам, туда и сюда ходили какие-то непонятные люди, я почему-то никого не знал. Я ориентировался на мамину красно-рыжую фату.
И вот увидел ее и побежал, едва не упал.
Ближе к молодоженам я умерил свой пыл, подошел к Публию и дернул его за рукав.
— Прошу прощения, — сказал я как можно более официальным тоном (как это, должно быть, смотрелось смешно). — Не мог бы я с тобой поговорить?
Публий засмеялся, потрепал меня по волосам (делал он это несколько картинно, с таким, как бы это сказать, политическим подтекстом). Как говорил мне один мудрый человек много после — политик это всегда отец. Люди ищут отца.
И вот Публий — он всегда играл хорошего отца для нас (своих детей он не имел), играл так прекрасно и так талантливо, что верил в это сам.
— Дело в том, — прошептал я. — Что мой дядюшка напился и становится опасен для общества. В лице себя, мамы и, может быть, тебя. Хорошо бы проследить, чтобы он протрезвел и никого не тронул.
Я так старательно подбирал слова и говорил так официально, что Публий засмеялся. Он ни на секунду не занервничал или не показал этого.
— Спасибо, Марк.
Я широко улыбнулся и кивнул.
— Ваша безопасность сегодня — моя забота.
Публий снова не удержался от смеха.
— Безусловно. Можно я тебе тоже расскажу один секрет?
Разумеется, я кивнул, от природы я чрезвычайно любопытен.
Публий наклонился ко мне и тоже прошептал мне на ухо:
— Ты переборщил с вином.
И вправду, как ты догадался, гений?
А дядька, между тем, успел зарезать какого-то раба. Один был положительный момент — вся эта ситуация избавила меня от мерзкой Антонии.
Вот такая случилась свадьба. А ты мне ничего не рассказал о ней, что ты видел, и все такое, сказал только, что больше никогда не будешь пить, и очень по-взрослому возложил руку на лоб.
Что ж, а потом началась обычная жизнь. Сначала я все удивлялся богатому дому, шикарной еде, лучшим учителям, вниманию к моей нескромной персоне. А потом прекратил удивляться и стал просто жить.
Вы враждовали с Публием открыто, игнорировали его (тем более, что он позволял вам вести себя с ним сколь угодно нагло), даже грубили, ты писал какую-то злую эпиграмму про них с мамой, чем заставил маму плакать, Гай просто с присущей ему мрачностью смотрел на Публия. Но смотрел смачно. Можно было предположить, что на вопрос: кем ты хочешь стать когда вырастешь, Гай ответил бы: отцеубийцей. Отчимоубийцей, вернее.